Почему христианский мир, некогда столь победный, превратился в мир антихристианский, после чего стал чуть ли не кладбищем народов? На этот вопрос наши богословы не спешат отвечать. Да и сам вопрос, похоже, не замечают, хотя он стоит торчком перед глазами всякого думающего человека. И не только христианина.

Без добросовестного ответа на этот вопрос невозможна полноценная апология Православия. Замалчивание этой темы дискредитирует Православие в глазах множества русских людей, и не только русских. Является препятствием для приобщения их к православной жизни.

И даже более того. Не осознав причины своей болезни, христианство не может возродиться в новой силе.

Как мне представляется, трудность ответа на этот вопрос заключается для наших богословов в том, что, отвечая на него, придётся заговорить о пороках не только исторических форм христианства на Западе, но и на православном Востоке. А как это сделать, чтобы не уронить при этом достоинства самой Православной Церкви?

Сознавая сложность положения, в котором оказались наши официальные православные мыслители, как быть нам, простым мирянам, тоже посильно размышляющим о высоких материях, но никаким, конечно, не богословам? Тоже помалкивать вслед за авторитетами? Или воспользоваться своим мелким статусом для того, чтобы начать необходимый разговор на столь трудную тему? Думается, что нам это сделать куда легче, потому что мы просто не в состоянии уронить своими суждениями достоинство нашей Церкви. Одно дело ошибочная мысль церковного авторитета и совсем другое дело та же ошибка, но высказанная простецом, которому как раз и положено чего-то не понимать и в чём-нибудь заблуждаться. С простеца взятки гладки. Вот почему, как мне кажется, мы, простецы, как раз и должны начать этот трудный разговор, чтобы раскрыть эту тему настолько, насколько хватит у нас сил. И тем самым помочь подлинным богословам высказать, в конечном итоге, достаточно зрелое суждение.

Думается, что полноценная апология Православия невозможна без критики исторических форм Православия, без критики, высказанной с позиций действительно православных. Апология в том и заключается, чтобы не только оправдать существо веры, но и отделить это существо от неизбежно налипающей и налипшей на него в истории человеческой неправды. Если такой самокритики не происходит, то эта тема отдаётся в пользование врагам Церкви, которые не могут не спекулировать на её исторических пороках и не могут не стараться закрыть её правду этими карикатурно раздутыми пороками. Так оно и происходит.

Но почти то же самое можно сказать о пороках исторического социализма, которые были во многом связаны с пороками исторического христианства. Так, например, происхождение массового европейского безбожия (на которое опирался в дальнейшем «научный» социализм) было связано не только с прямой его пропагандой, но и в громадной степени с практическим безбожием католического духовенства. Если священство лишь болтало о Боге, а жило при этом безбожно, то мог ли этот дурной пример не подрывать веру народов?  И он её подрывал. Но то же самое повторилось, хотя и в ослабленном виде, в России в конце 19 и начале 20-го веков, когда оказёненное Православие стало причиной нараставшего религиозного равнодушия русского народа.

Пороки христианского священства, конечно, усиливались оттого, что Церковь не имела своего развитого учения об обществе. Ибо развитое учение об обществе организует и мобилизует его членов, показывая им его природу и его цели, а также его болезни и способы их врачевания. Неразвитое же учение не видит действительных проблем общества и усыпляет его членов своей слепотою, дезориентирует их в интеллектуальном и даже в нравственном отношении. Ибо совесть не может реагировать на какую-то проблему, если она её не замечает. Если разум и совесть находятся в полусонном состоянии, то пороки людей, как и самого общества, должны идти в рост и выглядеть похожими на достоинства.

Если у Церкви и Государства нет развитого учения об обществе (и, более того, если это учение не совершенствуется постоянно), то деградация общества неизбежна. Она должна начинаться сверху (потому что у находящихся во главе общества больше возможностей служить своим эгоистическим интересам), а затем захватывать всё общество в целом. Вот глубочайшая причина последующего религиозного равнодушия народных масс и последующей их всё более глубокой деморализации.

Причиной же неразвитости православного учения об обществе стало то обстоятельство, что Православная Церковь согласилась с теорией, созданной императором Юстинианом, согласно которой Церковь должна заниматься делами исключительно священными, а забота об обществе мирском должна быть делом императорской власти. В результате такого разделения сфер компетенции мирское общество выпало, как предмет теоретического осмысления, из поля зрения не только священства, но и самих монархов. Выпало потому, что последние не могли быть одновременно и успешными практиками, занятыми почти необъятными государственными делами, и глубокими теоретиками, проницательно вдумывающимися в непростую природу общества.

Более того, сама теория «симфонии двух властей», священной и мирской, казалась до времени столь совершенной, что добавлять к ней что-либо значило разрушать её совершенство. «Какая теория нам ещё нужна, если она у нас уже есть?» От добра, как известно, добра не ищут.

Но что получилось в результате. Императоры, если это были добросовестные императоры, выкладывались в практических делах по управлению своей империей, а о том, что общество может изменяться в своих основах (и эти изменения могут давать очень неоднозначные эффекты), естественно, не догадывались. Поэтому, столкнувшись с новым типом организации общества в лице итальянских торговых республик, они не почувствовали исходящей от них опасности. А если даже почувствовали, то не знали, как ей противостоять. Опасность же заключалась в том, что византийское общество было неконкурентоспособно по отношению к этим республикам.

Капитализм даёт своего рода наркотический эффект. Он вооружает народы, принявшие его принципы жизни, куда большими практическими знаниями и способностями, нежели те, что имеются у некапиталистических народов. Он  ускоряет развитие принявших его народов в области материальной культуры, а развитие материальной культуры, в свою очередь, создаёт базу для быстрейшего развития интеллектуальной культуры. Но этот эффект достигается за счёт разрушения духовной культуры, имеющей всегда нравственный характер. Капитализм подрывает принявшие его народы в глубиннейших их основах, но не сразу, а постепенно. На первых порах он даёт видимый положительный эффект, который завораживает сознание этих народов. Физическая и интеллектуальная их сила позволяет им завоёвывать военным путём или посредством торговли некапиталистические народы и обогащаться за их счёт.

С возникновением торговых республик Италии византийское общество было обречено либо на поражение в экономическом (и, следовательно, в военном) соревновании с ними, либо на такую перестройку своей организации, которая сделала бы его конкурентоспособным при сохранении основы его духовной культуры. Но для того, чтобы догадаться об этом и перестроить общество соответствующим образом, надо было думать о природе общества и обладать уже некоторой культурой такого рода мысли. А её не было.

Византийская церковная и государственная мысль оказалась не подготовленной к соревнованию с народившейся в Италии капиталистической мыслью и соответствующей ей практикой. Что привело, в конце концов, к экономическому порабощению Византии итальянским торговым и банковским капиталом, который высосал из неё все соки, а затем бросил жалкие её остатки на съедение напиравшим с востока туркам-османам.

А как вело себя в этих условиях православное священство? В результате разделения сфер компетенции между Государством и Церковью оно, как правило, стало совмещать служение Богу с прислуживанием императорам, чьи особы приобрели священный характер. А если так, то с ними нельзя было спорить, им следовало повиноваться, их образ жизни и любые их действия следовало одобрять. Хотя, конечно, их действия и образ жизни далеко не всегда заслуживали одобрения. Но одобрять императоров или даже льстить им приходилось по той причине, что льстившие поднимались вверх по служебной лестнице, а не льстившие не поднимались или даже подвергались опале. Практика подобного рода выхолащивала из христианства его нравственный характер, но обращать внимание на столь важное обстоятельство не полагалось. Следствием стала односторонняя монашеская настроенность церковной мысли, которая закрепляла это недостойное положение и состояние общего социального безмыслия.

Вот, думается, начало социальной трагедии Церкви, понимание которого позволяет расставить связанные с ним факты и обстоятельства в логической их связи. Вне связи с этой предысторией крушения христианского мира тема «Православие и социализм» лишается своей глубины и ясности.

Если понять возникновение в христианской истории православной государственности в виде некого тезиса, а формирование социалистической идеи в виде некого антитезиса, то придётся сказать, что антитезис вырос как обнаружение существенной неправды, которая соединилась в тезисе с его правдой. Кроме того, антитезис вырос как некий беспочвенный проект социальной правды, в котором правильные её черты оказались перемешанными с чертами неправильными. Ценность антитезиса заключается, таким образом, в том, что он подготовил СИНТЕЗ положительных начал, заключённых в двух взаимоисключающих проектах общества.  Синтез, который должен происходить посредством отбраковки из этих проектов ложных идей, порождённых исторической слепотой передовой части человечества.

Социальные и национальные проблемы русского народа, как и России в целом, не могут быть поняты правильно вне более широкого контекста – вне истории всего христианского мира и, даже более того, вне истории всего человечества после грехопадения его прародителей.

Русский народ возник в ходе христианизации восточно-славянских племён и развился на основе самой чистой от человеческих искажений версии христианства – Православия. Но сказать «самой чистой» не значит сказать «абсолютно чистой» или «совершенной», потому что совершенен один только Бог. И только Он один без греха. Любая версия христианства, будучи зависимой от достаточно несовершенной природы человека, всегда несовершенна в том смысле, что содержит в себе либо явные пороки своего вероучения и своей практики, либо пороки скрытные, обусловленные исторически незрелыми представлениями своего времени и соответствующей им практикой. Эти скрытые пороки, как и пороки более явные, обличаются Божиим Промыслом в ходе исторического развития народов. Созерцая плоды тех или иных заблуждений своих отдалённых предков, потомки имеют возможность понять куда полнее их сложность такого предмета, каким является христианское общество.

Сказанное осложняется ещё тем обстоятельством, что русский народ принял Православие от греков не столько потому, что дорос до его истин интеллектуально, сколько потому, что был им близок интуитивно и нравственно. Но в интеллектуальном отношении разрыв между его прежними языческими представлениями и истинами новой религии был огромным. Поэтому долгое время русские люди не решались размышлять об истинах новой религии самостоятельно, они их приняли и взирали на них, как на некий эталон совершенства. Благочестие их не позволяло им пытать святые истины на прочность. Отсюда и подражательный характер их религиозного мышления в течение долгого времени. И освящение христианского прошлого во всём его объёме. Неразличение в нём правды и неправды, духа и буквы, формы и содержания.

Но на этом пока и закончу.