«...Для нас, воспитанных на высоких образцах русской классической литературы, авторитет Пушкина незыблем. Мы боготворим наших классиков и пытаемся передать нашу любовь своим ученикам. Не перестаю удивляться отношению молодого поколения (я имею в виду обычных детей 10 – 15 лет) к русской классике. Огромному их сопротивлению не по указке, а по велению души читать и проникать в суть классических литературных произведений. Наблюдаю огромный отрыв литературы от жизни. Получается, что жизнь современных учеников сама по себе, а уроки русской классической литературы сами по себе. Многие приспосабливаются, лицемерят. Особенно это заметно в литературных сочинениях – чужие мысли, чужие чувства. Происходит страшное. Исчезает смысл русской литературы – пробуждать высокие мысли, воспитывать глубокие чувства. Уроки литературы, оторванные от жизни, мертвы.
В чём же причина? Нередко можно услышать обвинение в адрес учителя: не знает методики, равнодушен к предмету и т.д. Но всегда ли в этом виноват только учитель?
К Пушкину я отношусь как к гению русской литературы, с которого ведётся отсчёт современному русскому литературному языку, но, прежде всего, как к живому человеку, другу, собеседнику. Пытаюсь своё отношение к поэту передать ученикам. Слушают внимательно, с интересом, иногда даже не хотят идти на перемену. Но, как ни горько это признать, читают Пушкина мало. Даже «Капитанскую дочку» прочитали не все. Такая же картина с другими произведениями других писателей...
Почему даже директор школы, опытный педагог, узнав о моём переживании по поводу нежелания детей читать, спросила, повергнув меня в изумление: Наталья Геннадьевна, а зачем вообще нужно читать «Капитанскую дочку»? Зачем нужно это произведение современным детям?».
Можно обвинить и директора. Но в этом, казалось бы, чудовищном вопросе прозвучал острый сигнал: «Не устарели ли мы сами в своём представлении о русских писателях и русской классической литературе? Не оторвались ли мы, кто имеет отношение к культуре, от реальной жизни? И всё ли так благополучно в нашей русской классической литературе, если в конце ХХ века испытываешь огромные трудности в приобщении к ней молодого поколения?».
Возможно, нужна современная позитивная критика русской классики для того, чтобы сделать понятнее нашим детям идеи и чувства наших писателей Х1Х – начала ХХ века».
( Из письма Н.Г. Горячевой).
Уважаемая Наталья Геннадьевна!
Вы коснулись столь трудной темы, что, отвечая Вам, не знаю, с чего начать. Трудность заключается в том, что у нас нет православно-русской критики нашей послепетровской «культуры» и, в частности, нашей «классической» литературы. Критики нет, но культ русской литературы – налицо. Этот культ создавался в течение долгого времени, и в его создании приняли участие едва ли не все образованные русские люди. Поэтому разрушить его, создав его православно-русскую критику, не так-то легко. Это можно сделать только соборно и далеко не сразу. Пишу это для того, чтобы заранее предупредить о непосильности для меня одного столь трудного дела. Но кому-то надо начинать работу по расчистке авгиевых конюшен русского сознания. Попробуем её начать, хотя письмо моё вызовет много недоумений и возмущений. Что и понятно: никакой культ невозможен без ревности его приверженцев, и всякая его критика должна их раздражать, восприниматься, как ересь.
Вы можете спросить: с чего я взял, будто культ русской литературы так вреден, что его надо разрушить? Разве русская литература не учит нас «разумному, доброму, вечному»?.. Я думаю, что не учит. Она не учит нас ничему, кроме любви к самой себе. Поясняя эту мысль, начну с самых общих соображений о национальной культуре, а затем коснусь, может быть, частностей.
Национальная культура должна делать народ разумным и сильным, а для этого вооружать его правильными идеями и правильными нормами жизни. Если она этого не делает, если национальная культура не объединяет народ в единое взаимосочувствующее и взаимопонимающее целое, сознающее своё родство и, следовательно, свою чуждость другим народам, то это никакая не национальная культура, а только подделка под неё. И чем эта подделка искуснее, тем она опаснее. Такая подделка обманывает народ иллюзией имеющихся у него объединяющих начал и, следовательно, усыпляет его разум. Если бы такой иллюзии не было, то народ увидел бы, что он наг и бос, что он утратил свои организующие начала, и стал бы думать о них и возрождать их, не очаровываясь ложными ценностями. Однако иллюзия того, что он имеет в своей культуре объединяющие начала (которые не объединяют его, видите ли, только потому, что он глуп и не дорос до своей собственной культуры), дезориентирует его и делает беспомощным. Русский народ, заколдованный внушениями о его «великой культуре», сегодня спит наяву. И в этом вина наших национальных идеологов. Или, точнее, тех, кого принято сегодня считать таковыми.
Спите, русские люди, спите. У вас нет русской семьи, нет русской школы, нет русской общины, нет русского государства, но зато у вас есть «великая русская культура». Вы не хозяева на собственной земле, вас третируют чужаки. Но зато у вас есть Пушкин и Лермонтов, Чаадаев и Лев Толстой, Тургенев и Чехов, православные по своему духу. В том, разумеется, особом смысле, в каком православными могут быть не только еретики, даже разбойники. Какое вам дело до того, чем отличается истинная национальная культура от её подделок? Об этом думают за вас куда более умные люди. Смотрите, как хорошо схвачены их крепкими волосатыми руками и литературоведение, и вся культурология в целом.
Спите, русские люди, не просыпайтесь. Под расслабляющую музыку Чайковского и гармонические звуки нашей поэзии так хорошо созерцать миражи и так не хочется думать о безобразии, в котором мы живём. Так не хочется думать о призрачном характере нашей культуры. О её музейном характере. О том, что она прячется от реальной жизни по концертным залам и библиотекам, театрам и художественным галереям, по тем же самым музеям. О том, что её нет в подъездах наших домов и в наших квартирах. Ни в нашей одежде, ни в наших обычаях. Её нет на наших улицах и в метро, на вокзалах и в магазинах, на рынках и в ресторанах. Ни в административной, ни в хозяйственной жизни, не говоря уж о политической. Да и там, где она спасается от грубой реальной жизни, её контролируют и ею распоряжаются совсем не русские люди. Они же, эти нерусские люди, по-своему её любят и изучают, как изучают черви яблоко, пропуская через себя его мякоть и оставляя в проделанных ими проходах следы своих научных изысканий.
-----оОо-----
Но что же такое истинная национальная культура? Это способ самоорганизации народа.
Само слово «культура» происходит от слова «культ». Культура начинается с культа, т.е. священнодействия, в котором этнос (племя, народ, нация) выражает своё отношение к Богу (или к богам), тем самым выражая себя. Т.е. своё понимание истины, своё понимание жизни и её смысла, своё понимание способов её организации.
Иными словами, культура невозможна без культа, а культ невозможен без этнической идеологии, неотъемлемой частью которой являются этнические законы, посредством которых этнос организует себя на всех уровнях, от личного и брачно-семейного до национально-государственного. И эта этническая идеология является не просто началом этнической культуры, но её ядром, фундаментом и её несущими конструкциями. Все остальные составляющие культуры (искусство, наука, хозяйство и т.д.) лишь окружают это ядро и ему служат. Каждый компонент по-своему, в соответствии с собственной природой.
Если идеологическое ядро культуры разрушается или, что одно и то же, приобретает безнациональный характер, происходит крушение культуры и вместе с нею крушение этноса. Этот процесс внутреннего разрушения, а затем и внешнего, совершался и совершается в жизни многих народов, но в жизни русского народа он особенно нагляден и поучителен.
В нашей культуре практически полностью исчезла русская национальная идеология, и это исчезновение было как бы восполнено, а на самом деле замаскировано, культом русской литературы и других искусств, возникших в послепетровской России. У нас национальные идеи и национальные законы были вытеснены из культуры всякого рода художествами, т.е. поэмами и стихами, романами и романсами, операми и балетами, анекдотами и рассказами о том, как бедная Лиза бросилась в пруд, как хороший Герасим обиделся на плохую барыню, как Иван Иванович поссорился с Иваном Никифоровиче, как скучающий барин погубил молодую черкешенку, а Татьяна Ларина отказала Евгению Онегину после того, как вышла замуж за генерала. Количество таких сочинений продолжало и продолжает расти, затопляя чем дальше тем больше организующие нацию идеи и размывая их авторитет. А в результате на месте святом, т.е. на месте национальной идеологии, скромно, мирно и не афишируя себя утвердился идейный и поведенческий плюрализм, который начали выдавать за нашу, якобы, национальную особенность – нашу «широту», нашу «открытость» и нашу «отзывчивость» ко всему на свете.
Но национальное искусство потому и называется национальным, что оно несовместимо с идейным и поведенческим плюрализмом. Национальное искусство выражает только свои национальные идеи, усиливая их магией красоты. А если оно очаровывает народ не своими национальными идеями, а какими-то иными, то это уже не национальное искусство. Перерождение национального искусства в искусство охолощённое от национальной идеологии подобно перерождению здоровых клеток организма в раковые, которые уже не служат ему, но пожирают его, чтобы затем умереть самим вместе с его смертью. Наша «великая русская культура» послепетровского времени как раз и стала такой раковой опухолью. Поэтому она получила признание на Западе. Она стала «восьмой провинцией» общеевропейской масонской псевдокультуры. Если бы в ней были опасные для врагов русского народа идеи, то она не удостоилась бы признания с их стороны. Но думать об этом русские ротозеи не любят. Они предпочитают радоваться, когда какой-нибудь иностранец скажет несколько слов о необыкновенной духовности русской культуры.
-----оОо-----
Культ русской литературы создавался не только спонтанно, т.е. вдохновениями её творцов и восторгами её читателей, но и куда более прозаическими силами, от которых зависело дать этим вдохновениям «зелёный свет» или вычеркнуть ненужных творцов из жизни. Сами творцы это обстоятельство, несомненно, понимали и вели себя благоразумно. Но наша критика не любит обращать внимание на столь толстое обстоятельство. С удовольствием сообщая читателям о свирепости цензуры в России, она умалчивает о том, против кого и чего было направлено острие этой цензуры. И как сказалась эта направленность цензуры на характере нашей «классики». Наша критика умалчивает о том, что до 1905 года, т.е. до отмены цензуры, НАША ЛИТЕРАТУРА КУЛЬТИВИРОВАЛАСЬ ЭТОЙ ЦЕНЗУРОЙ, ЗАБОТЛИВО НЕ ДОПУСКАВШЕЙ ФОРМИРОВАНИЯ В НЕЙ РУССКОЙ НАЦИОНАЛЬНОЙ ИДЕОЛОГИИ. И это в то время, когда свирепость этой цензуры ни в коей мере не распространялась на западнические идеи, если они не затрагивали непосредственно интересы трона; когда практически вся европейская литература доставлялась в Россию, а по переводом с европейских языков на родной наши издательства прочно занимали первое место в мире. Мало того. Когда вся система образования в России строилась таким образом, что изучались только западнические идеи, чем обусловливался характер не только нашей читающей публики, но и наших писателей. «Все наши знания, все наши понятия с младенчества почерпнули мы в книгах иностранных, мы привыкли мыслить на чужом языке», - писал Пушкин. Чаадааев писал то же самое: «Из западных книг мы научились произносить по складам имена вещей. Нашей собственной истории научила нас одна из западных стран; мы целиком перевели западную литературу, выучили её наизусть, нарядились в её лоскутья и наконец стали счастливы, что походим на Запад, и гордились, когда он снисходительно соглашался причислить нас к своим». «В России, - писал несколько позднее М.Е. Салтыков-Щедрин, - мы существовали лишь физически... духовно мы жили во Франции».
Известный Жозеф де Местр, проведший в России много лет (1803 – 1817), писал: «У меня нет слов, чтобы описать вам французское влияние в этой стране. Гений Франции оседлал гения России буквально так, как человек обуздывает лошадь... Это единственная страна во вселенной, где не интересуются верой и воспитанием юношества. Вполне обычное дело видеть в одном доме бонну-англичанку и католического учителя. Ежели турки преподавали бы музыку, танцы или математику, у русских были бы учителя-турки... Гимназии и провинциальные университеты суть истинные клоаки, откуда выходят бешеные враги всякой морали, всякой веры и всякого чинопочитания. Я знал людей, поставленных обучать юношество (и какое!), которых наши предки просто повесили бы, да и мы сами, при всём теперешнем слабоволии и безразличии, с позором изгнали бы. Русские же дошли до такого состояния, что и для собственных своих детей смотрят лишь на науку и выгоды, но никак не на мораль... Такова самая глубокая рана Российской Империи, и она с каждым днём расширяется и растравляется вследствии постоянно растущего влияния немцев на частное и общественное воспитание... Сюда... являются часто не просто посредственности, но развращённые и даже бесчестные, дабы продать свою ложную науку за деньги. Особенно сегодня на Россию набегает сия пена, которую политические бури гонят из других стран. Сии перебежчики приносят с собою лишь наглость и пороки. Без любви и уважения к стране, без родственных, гражданских или религиозных связей, они только смеются над слепцами-русскими, которые доверяют им самое для себя дорогое. Они торопятся накопить достаточно денег, чтобы обеспечить себе в другом месте независимое существование.. они отбывают восвояси, дабы и там смеяться над Россией в злонамеренных своих книгах, которые покупает у них опять-таки сама Россия... Никто более моего не отдаёт справедливости русской отваге, но высшее общество легкомысленно, избалованно и изнеженно и в то же время оно повсюду главенствует... Французский язык здесь ничуть не менее нужен, нежели в Париже, и знают его беспримерно лучше, чем русский...Вообще же страна сия отдана иностранцам, и вырваться из их рук может лишь посредством революции. Повинен же в этом Пётр, коего именуют ВЕЛИКИМ, но который на самом деле был убийцей своей нации. Он не только презирал и оскорблял её, но научил и ненавидеть самое себя. Отняв собственные обычаи, нравы, характер и религию, он отдал её под иго чужеземных шарлатанов и сделал игрушкою нескончаемых перемен... Зародыши русской цивилизации (петровской, - Г.Ш.) созревали среди грязи французского регентства. В совершенно беззащитную Россию явилась вдруг развратная литература восемнадцатого столетия, и первыми уроками французского языка для сей нации были богохульства... Ежели при таком расположении умов явится какой-нибудь университетский Пугачёв (что весьма возможно, поелику мануфактуры здесь налицо) и присовокупятся к сему безразличие, неспособность или амбиции некоторых дворян, бесчестие чужеземцев и происки некоей отвратительной секты, постоянно ныне бодрствующей, и т.д. и т.д., тогда государство в соответствии со всеми законами вероятия буквально переломится...» (Ж. де Местр «Петербургские письма». СПб., 1995).
Эту поистине убийственную характеристику нашего образованного общества, создавшего нашу «великую культуру», можно дополнить словами историка В.О. Ключевского: «Это люди, воспитанные на иностранный лад; у них нет отечества; к русской жизни они относятся с величайшим презрением... Парижские улицы, кофейни, рестораны были для русского дворянина настоящим университетом; оттуда он возвращался на родину, обременённый знаниями и приличиями. Как русские люди вели себя за границей, как они жадно всматривались во всё, что видели, в чаянии не понадобится ли это дома, можно видеть в картине, нарисованной уже в эпоху революции в известном «Нуво Пари». Что такое русский за границей? Это человек – вечно занятой; он везде бегает, всё щупает, не зная, для чего это нужно... Русский образованный ум с 18 столетия стал в трагикомическое положение; он знал факты одной действительности (русской) и питался идеями иноземными. Вот когда зародилась умственная болезнь, или умственный недостаток, который, если угодно, тяготел потом над целым рядом поколений, если мы только не признаемся, что он тяготеет и над нами. Недостаток этот заключается в том, что наши идеи не имеют ничего общего с нашими наблюдениями. Мы знаем свои явления, но обобщения, которые мы знаем, взяты из других явлений; мы знаем русские факты и не русские идеи... Идеи, оторванные от почвы, на которой они выросли, бессмысленны; но и факты, которые мы не умеем обобщить, тоже бессмысленны. Следовательно, мы питаемся двойной бессмыслицей... Русский человек старался стать своим между чужими, а только становился чужим между своими: в Европе в нас видели переодетого по-европейски татарина, а в глазах своих он казался переодетым французом. В этом положении общественного межеумка, исторической ненужности, было, если угодно, много трагизма... Но непонимание действительности всегда развивалось в более горькое чувство – в отвращение к непонятной русской действительности. И чем успешнее русский ум усваивал чужие идеи, тем скучнее и непригляднее казалась ему своя действительность... Почувствовав отвращение к родной действительности, русский образованный ум почувствовал себя одиноко в мире... Тогда им овладела та космополитическая беспредельная скорбь, которая так пышно развилась в нашей интеллигенции нашего Х1Х века» (В.О. Ключевский. Литографический курс. Ч. 3).
Итак, из сказанного выше следует, что наша «классическая» литература Х1Х века должна была холоститься и холостилась не только со стороны антирусской правительственной цензуры, но и со стороны воспитанного на чужих идеях образованного общества (великолепный портрет которого, подтверждающий наблюдения Местра и слова Ключевского, дал Грибоедов в известном монологе Чацкого), а также со стороны самих наших писателей, выросших на той же нерусской идейной почве. Но это идейное холощение не только не повредило художественным достоинствам нашей литературы, а, наоборот, способствовало богатству её пустоцветения. В этом нет ничего удивительного: если в литературе национальная мысль оказывается вне закона, то энергия таланта уходит целиком в эстетизацию, в изощрённость изображения психических состояний и движений персонажей. Так у кастрированных в юности певцов бывают особенно красивые голоса. Эти выдающиеся художественные достоинства нашей литературы, ставшие следствием её идейного холощения, не могли не пленять её читателей и, значит, стали ещё одним важным обстоятельством, благодаря которому возник культ русской литературы.
Кроме того, русской литературе повезло в том отношении, что у неё не было серьёзных конкурентов в сфере общественных интересов (религиозная, политическая и социальная мысль была блокирована всё той же цензурой), и поэтому культурные интересы образованной публики волей-неволей сосредоточивались на литературе.
Мало того. Цензура вольно или невольно подыгрывала нашим писателям ещё и в том отношении, что, создавая вокруг них ореол мучеников за правду, которую им не дают сказать, дурачила их читателей. Если бы наши писатели имели возможность выражать свои мысли ясно и полно, они оказались бы в очень затруднительном положении. Во-первых, потому, что им, как правило, просто нечего было сказать сверх того, что они говорили в одобренных цензурой произведениях (разве что могли откровеннее изругать «русские порядки», «русское правительство», «русскую цензуру» и «русского царя», - об этой идейной нищете наших писателей свидетельствуют как частные их письма и мемуары их современников, так и наша нелегальная литература). И, во-вторых, потому, что, лишившись ореола мучеников за правду, они позволили бы своим читателям оценивать свои мысли куда более трезво и, следовательно, куда более критически... Но как уже сказано, наша цензура не допустила такой прозы. Запрещая писать о многом, она тем самым спасала наших писателей от саморазоблачения и поэтизировала их. Она создавала впечатление, будто они знают правду и в борьбе с ней, с цензурой, изнемогая, стараются её сказать, но она им не даёт, разве что по недосмотру и только отчасти, в самой туманной форме, намёками и аллегориями... Поэтому одураченные читатели, великолепно знавшие о свирепости «русской» цензуры, искали и находили в нашей литературе не только то, что в ней действительно было, но и то, чего в ней не было... Они как бы грезили наяву, т.е. восполняли своим воображением, своими заветными мыслями и сокровенными мечтами, отсутствующие в ней ГЕНЕРАЛЬНЫЕ ИДЕИ. Они идеализировали нашу литературу и её создателей, и эта идеализация стала ещё одним из факторов в складывании её культа.
О создателях нашей литературы Л.Н. Толстой писал следующее: «Двадцати шести лет я приехал после войны в Петербург (в 1855 г. – Г.Ш.) и сошёлся с писателями. Меня приняли как своего, льстили мне. И не успел я оглянуться, как сословные писательские взгляды на жизнь тех людей, с которыми я сошёлся, усвоились мною и уже совершенно изгладили во мне все мои прежние попытки сделаться лучше. Взгляды эти под распущенность моей жизни подставили теорию, которая её оправдывала.
Взгляд на жизнь этих людей, моих сотоварищей по писанию, состоял в том, что жизнь вообще идёт развиваясь и что в этом развитии главное участие принимаем мы, люди мысли, а из людей мысли главное влияние имеем мы – художники, поэты. Наше призвание – учить людей. Для того же, чтобы не представился тот естественный вопрос самому себе: что я знаю и чему мне учить, - в теории этой было выяснено, что этого и не нужно знать, а что художник и поэт бессознательно учит. Я считался чудесным художником и поэтом, и потому мне очень естественно было усвоить эту теорию. Я – художник, поэт - писал, учил, сам не зная чему. Мне за это платили деньги, у меня было прекрасное кушанье, помещение, женщины, общество, у меня была слава. Стало быть, то, чему я учил, было очень хорошо.
Вера эта в значение поэзии и в развитие жизни была вера, и я был одним из жрецов её. Быть жрецом её было очень выгодно и приятно. И я довольно долго жил в этой вере, не сомневаясь в её истинности. Но на второй и в особенности на третий год такой жизни я стал сомневапться в непогрешимости этой веры и стал её исследовать. Первым поводом к сомнению было то, что жрецы этой веры не все были согласны между собою. Одни говорили: мы – самые хорошие и полезные учители, мы учим тому, что нужно, а другие учат неправильно. А другие говорили: нет, мы – настоящие, а вы учите неправильно. И они спорили, ссорились, бранились, обманывали, плутовали друг против друга. Кроме того, было много между ними людей и не заботящихся о том, кто прав, кто не прав, а просто достигающих своих корыстных целей с помощью этой нашей деятельности. Всё это заставило меня усомниться в истиннсти нашей веры.
Кроме того, усомнившись в истинности самой веры писательской, я стал внимательнее наблюдать жрецов её и убедился, что почти все жрецы этой веры, писатели, были люди безнравственные и, в большинстве, люди плохие, ничтожные по характерам – много ниже тех людей, которых я встречал в моей прежней разгульной и военной жизни – но самоуверенные и довольные собой, как только могут быть довольны люди совсем святые или такие, которые и не знают, что такое святость... Из сближения с этими людьми я вынес новый порок – до болезненности развившуюся гордость и сумасшедшую уверенность в том, что я призван учить людей, сам не зная чему.
Теперь, вспоминая об этом времени, о своём настроении тогда и настроении тех людей (таких, впрочем, и теперь тысячи), мне и жалко, и страшно, и смешно – возникает именно то самое чувство, которое испытываешь в доме сумасшедших.
Мы все тогда были убеждены, что нам нужно говорить и говорить, писать, печатать – как можно скорее, как можно больше, что всё это нужно для блага человечества. И тысячи нас, отрицая, ругая один другого, все печатали, писали, поучая других. И, не замечая того, что мы ничего не знаем, что на самый простой вопрос жизни: что хорошо, что дурно, - мы не знаем, что ответить, мы все, не слушая друг друга, все враз говорили, иногда потакая друг другу и восхваляя друг друга с тем, чтоб и мне потакали и меня похвалили, иногда же раздражаясь и перекрикивая друг друга, точно так, как в сумасшедшем доме”. (“Исповедь”).
Эти слова нашего “классика” о себе самом и своих собратиях по перу, конечно, огорчают поклонников русской литературы; которые не могут не понимать, что если эти слова верны, то они разрушают миф о величии создателей этой литературы, а если ложны, то разрушают миф о мудрости самого Л.Н. Толстого и тем самым опять-таки ставят под вопрос миф о величии наших классиков... Поэтому эти слова не только отсутствуют в учебниках по русской литературе, но даже в литературоведческих работах никак не комментируются, т.е. попросту замалчиваются. При всей их бесспорной важности и при всей необъятности литературы о Толстом и русских “классиках”.
Заканчивая перечисление обстоятельств, без которых культ русской литературы был бы невозможен, напомню то, о чём говорилось выше. А именно: русская литература очень рано получила признание на Западе (например, Пушкин был удостоен внимания европейской прессы уже в начале 20-х годов, после создания им “Руслана и Людмилы” и “Гавриилиады”). А одобрение Запада было для нашей расхристанной публики равносильно присвоению знака качества. И с этим знаком наша литература вошла в ХХ век.
Её культ пытались поколебать футуристы и пролеткультовцы, которых у нас иногда смешивают с троцкистами. Но сам Троцкий был умнее и гибче этих близких ему по духу людей. Поэтому он уже в 1923 году выступил за освоение русской классической литературы новым режимом. “Рабочему классу, - писал он, - не нужно и невозможно порывать с литературной традицией, ибо он вовсе не в тисках её. Он не знает старой литературы, ему нужно только приобщиться к ней, ему нужно только овладеть ещё Пушкиным, впитать его в себя – и уже тем самым преодолеть его... Когда футуристы предлагают выкинуть за борт старую индивидуалистическую литературу... они обнаруживают весьма-таки недостаточное понимание диалектической природы противоречия индивидуализма и коллективизма...”. Ещё решительнее, как известно, выступил против нигилистического отношения к русской “классике” Ленин, которого я не цитирую по той причине, что его позиция в этом вопросе хорошо известна. И тем не менее сопротивление партийным вождям со стороны невежественных русофобов было огромным. И вожди были вынуждены с ними считаться. Только с торжеством сталинской политики культ русской литературы был восстановлен, упрочен и в модернизированном виде поставлен на службу новому режиму. Который нуждался в обогащении скудного идейного и эмоционального рациона, имевшегося в советском марксизме. И которому требовалось стилизовать русскую литературу Х1Х века под нечто протомарксистское и протосоветское с тем, чтобы примирить её поклонников с собою и подчинить их себе. И эта задача была выполнена.
Таково, на мой взгляд, происхождение культа русской литературы в двух его вариантах, дореволюционном и советском. После свержения Советской власти рухнули идейно-политические подпорки второго варианта этого культа, и он теперь будет, похоже, прогрессивно таять. Дети, как чуткие барометры, почувствовали это раньше учителей, как правило, уже заражённых этим культом и потому продолжающих по инерции благоговеть перед нашими “классиками”. Но дети догадались о несостоятельности последних не столько своим умом, сколько своими носами, т.е. обонянием новой атмосферы в мире взрослых, в которой ценности прошлого уже ничего не значат. Дети, конечно, не критерий истины, а современные дети – попросту жертвы расчеловечивающей пропаганды и расчеловечивающего строя жизни. И тем не менее они оказались правы в своём неприятии русской классической литературы.
По той простой причине, что литература Пушкиных, Лермонтовых. Тургеневых и Толстых всегда была глубоко чужда подавляющему большинству русского народа. И дело здесь совсем не в его неграмотности или интеллектуальной неразвитости. Дело в самом духе этой литературы. Народ чувствовал, что она не имеет организующих его начал, т.е. имеет пустопорожний характер. “Наша литература, - писал Лев Толстой в статье “Прогресс и определение образования”, - не прививается и не привьётся народу, - надеюсь, люди, знающие народ и литературу, не усомнятся в этом”. Другой корифей русской литературы, Ф.М. Достоевский, выразился ещё резче. Публично он славил Пушкина, а в своих записных тетрадях, предназначенных исключительно для самого себя, писал нечто такое, что не случайно замалчивается нашими литературоведами. Вот его слова, написанные незадолго до смерти: “У НАС НЕТ КУЛЬТУРЫ, ЗА ДВЕСТИ ЛЕТ ПУСТОЕ МЕСТО... Ни науки... ни развития, ни чести, НИ ЛУЧШИХ ЛЮДЕЙ... нет ничего (кроме возвышающихся над народом и нацией аристократишек)”. К этой трагической мысли вела Достоевского вся его жизнь. Несколько ранее он писал в тех же записных тетрадях: “Разве не было чести в древней России? Возвратясь из Европы, мы приняли новые формулы, стали необыкновенно шатки, трусливы, безличны, а про себя циничны и сплошь нигилисты. Разумеется, я говорю лишь про тех, которые живут и думают. Остальные же наживаются и не знают, для чего живут на свете” (“Неизданный Достоевский”. М.1971г.). “ПУСТОЕ МЕСТО”, - эти слова относятся, разумеется, и к нашей литературной “классике”, а слова о том, что у нас нет лучших людей, относятся, конечно, и к создателям этого “пустого места”. Т.е., по существу, совпадают с тем, что сказал о “великих русских писателях” Лев Толстой.
Теперь, с большим опозданием, можно уже констатировать, что наша литература сыграла свою роль в разрушении руского народа, после чего его будут добивать другими средствами. Но для продления умственного сна тех, кто ещё не может принять в качестве своей духовной пищи порнографию и прочую литературную чернуху, авторитет русской “классики” будет, я думаю, ещё какое-то время поддерживаться, хотя и очень дозированно. Это будет уже не её культ, а только отдушина для людей консервативного склада и, в основном, пожилого возраста.
-----оОо-----
В сказке Шукшина «До третьих петухов» есть такой эпизод: черти, захватившие монастырь, уговаривают монахов написать их, чертей, портреты, чтобы заменить ими иконы. Но это сказка. А в исторической жизни столь крутые повороты, от культа святых к культу чертей, невозможны, т.е. смертельно опасны для поворачивающих. И сами бесы очень хорошо понимают это, потому что они не только прекрасные поэты и художники, но и прекрасные психологи. Повернуть народное сознание так резко – то же самое, что повернуть автомобиль на полном ходу сразу на сто восемьдесят градусов.
Поэтому антинациональные силы, захватившие власть в России при Петре 1, должны были менять сознание народа постепенно, растягивая это дело на много поколений. Чтобы для каждого из них не было видно, с чего эти изменения начинались и к чему они ведут.
В ходе этой работы по изменению русского сознания следовало выращивать не только новые идеи и новые нормы жизни, но также их трубадуров, т.е. своего рода новых «святых», культ которых по мере его разрастания должен был незаметно вытеснить из народного сознания культ традиционных святых. «Новые святые» (тут позволительна аналогия с «новыми русскими») могли быть кем угодно по части нравственности и по своим взглядам, но только не православно-русскими фундаменталистами. Главное, что от них требовалось, это растаскивать русских людей идейно во все стороны, лишь бы подальше от связующих их воедино (в нацию) идей и норм. Растаскивать следовало незаметно, т.е. под самыми благовидными предлогами, и эффективно, а для этого требовались соответствующие таланты и даже гении. Поэтому они, т.е. таланты и гении, закономерно оказались у нас на месте святых. Канонизировали их не формально, а фактически, и называть стали не по-старому -– святыми, а уже по-новому – гениальными художниками и властителями наших дум, выразителями духа нашего народа и творцами нашей национальной культуры. Меня, например, с детства заставили поверить в то, что наши писатели и поэты это наши светочи, источники истины и добра, которым следует удивляться, поклоняться и подражать. А критиковать их нельзя. И не то чтобы были какие-то формальные запреты на этот счёт, просто били за это по рукам, и достаточно больно.
-----оОо-----
Русская литература Х1Х века, обрамлённая соответствующими ей по духу музыкой, живописью и театром, подменила нашу религию и наши национальные законы, которые, при всех их несовершенствах и пороках, всё-таки были в нашем прошлом, потому что иначе не было бы чему разрушаться столь долгое время. Русская литература, занявшая место святое, стала чем-то вроде драгоценного в художественном отношении компаса, стрелка которого свободно болтается во все стороны без всякого смысла. Таким драгоценным компасом можно любоваться и восхищаться, но использовать его по назначению – значило бы заблудиться. Русские люди, поверившие в нашу литературу, и заблудились, да так, что теперь мало кто из них надеется на то, что смогут они выбраться из дебрей и топей на доброе место, чтобы заново сориентироваться и заново сорганизоваться.
Наша литература стала бессмысленным и бесконечным калейдоскопом всевозможных лиц и разных их историй, их сиротливых (ибо не связанных с национальной идеологией и национальной жизнью) мыслей и чувств. Под предлогом правдивого изображения русской жизни наши писатели создали галерею идейных, нравственных и нередко даже физических уродов. Это «мёртвые души» и «живые трупы», «лишние люди» и «маленькие человеки», симпатичные демоны и мудрые скептики, ловеласы и фаталисты, игроки и мечтатели, «глуповцы» и звероподобные представители «тёмного царства» (под которым подразумевалась, конечно, Русь, не просвещённая лучами масонского света). Собакевичи и Ноздрёвы, Онегины и Печорины, Обломовы и Базаровы, Веры Павловны и Катерины Измайловы, Иудушки Головлёвы и прочие антииконы стали предметом обязательного изучения в нашей школе. Как хорошо!.. Заставить русских детей (вместо изучения и осмысления ими русских национальных идей и русских национальных законов, собирающих русских людей в одно взаимосочувствующее целое) внимательно рассматривать всевозможных безобразников, представленных в качестве как бы типичных представителей русского народа. Рассматривать, чтобы невольно и незаметно проникаться равнодушием или даже отвращением к нему.
А для того, чтобы этот парад нравственных уродов не выглядел слишком отталкивающе и не вызвал естественную рвотную реакцию, чтобы в русских читателях не сработал здоровый национальный инстинкт, следовало его обмануть, разбавив вереницу уродов примерами русской бессильной красоты, т.е. лишённой сколько-нибудь развитой национальной мысли. Татьяна Ларина и Максим Максимыч, «тургеневские девушки», «певцы» и «живые мощи», некрасовские «русские женщины» и «русские дети», гончаровская Вера с её бабушкой, лесковские «очарованные странники» и другие образы по-своему обаятельных русских людей должны были примирить читателя с уродами и внести какое-то подобие света в темноту русской жизни. Всех их объединяет то, что они не умеют мыслить национально и даже не догадываются о такой возможности. Поэтому демонстрировать их в качестве положительных русских людей было разрешено цензорами русской литературы.
Эти идейно охолощённые «положительные герои», не способные быть ни организаторами своего народа, ни его воинами, стали, однако, восприниматься русскими читателями в качестве действительных положительных героев. Нас заставили полюбить их, а через них сродниться с дегенератами нашей «классики». Нас вынудили увидеть в тех и других своих как бы родственников и полюбить их вместе с их слабостями и уродствами. Т.е. впитывать в себя их черты.
Нам, воспитанным в ложно-русском духе, не приходит в голову, что уроды послепетровской литературы, как и все их прототипы, это совсем не русские люди, а порождения западничества на русской почве. В Московской Руси, при всех её несовершенствах, не было и не могло быть ни Онегиных, ни Обломовых, ни Маниловых. Но наша литературная критика жмурит глаза на столь существенное обстоятельство. Ей так хочется вывести всё уродливое и больное в русской жизни не из отрицания ей корней, а из её коренных начал.
Наша литературная критика дурачит нас, уверяя, будто наша «классика» имеет реалистический характер. И мы, воспитанные на её внушениях, верим ей. Мы не догадываемся о том, что наша «классика» – это КРИВОЕ ЗЕРКАЛО, выпятившее русские уродства и болезни и старательно скрывшее их причины. Наша литература утаила главное обстоятельство русской жизни – систематический геноцид русского народа на протяжении последних трёхсот лет. Главное обстоятельство, без уяснения которого понять русскую жизнь невозможно.
Подлинно национальная литература (такая появится, надеюсь, в будущем) не может быть даже зеркалом, правильно отражающим всё, что перед ним возникает. Потому что зеркало есть зеркало. Оно не мыслит, а национальная литература, как и национальное искусство в целом, должны быть художественным разумом нации.
-----оОо-----
Мне могут сказать: если русская литература на самом деле такова, какой я её вижу, то стоит ли её изучать в школе? Я думаю, что стоит, но не так, как её изучали в прошлом и изучают ныне. Наша литература есть факт русской духовной жизни, и такой огромный, что его не обойти, не объехать. Закрыть на него глаза значило бы уподобиться страусу, прячущему свою голову в песок (именно так ведут себя антисоциальные православные христиане, старающиеся, как я заметил, как-то бочком обходить русскую литературу вместо того, чтобы дать ей обстоятельную и убедительную оценку). Закрыть глаза на нашу «классику» – то же самое, что закрыть их на наше прошлое, полное катастроф, и не извлечь из этого опыта никаких уроков. Хотя Бог посылает несчастья не столько для наказания, сколько для вразумления.
Русскую литературу надо изучать не для того, чтобы гипнотизировать себя ею, а для того, чтобы осмысливать её в свете трагического русского опыта. Осмысливать с позиций религиозно-национальных, а не с либеральных, марксистских или каких-либо ещё. Осмысливать ради того, чтобы начать творить национальную культуру, заслуживающую этого имени. Культуру высшего типа сравнительно с теми, что нам известны из истории.
Народ не может выйти из катастрофы, сохраняя те же черты своего характера и тот же тип культуры, благодаря которым он скользил и погружался в катастрофу. Я думаю, что это важная мысль, и я представляю её вместе с другими мыслями на Ваш суд, уважаемая Наталья Геннадьевна.
5 ноября 1997г.
ПРИМЕЧАНИЯ.
1. В.В. РОЗАНОВ: «Как ни странно сказать, вся наша «великолепная» литература, в сущности, ужасно недостаточна и не глубока. Она великолепно «изображает»; но то, что она изображает, - отнюдь не великолепно и едва ли стоит этого мастерского чекана» (СОЧИНЕНИЯ, М. 1900, с. 43)
«Литература вся празднословие… Почти вся…» (там же, с. 46).
В.В. РОЗАНОВ: «Русский дух сотворил русскую литературу», однако затем... «русская литература, пожалуй, съела русский дух» (Собрание сочинений в 6-ти томах, т. 1, с. 45). Отечественная проза и поэзия... были очень талантливыми... но в них, за немногим исключением, не содержалось созидательных идей, а господствовала жажда разрушения... В целом же литературный процесс в России выродился в своеобразное похоронное слово над всем русским и, «гениальный по силам», он «был употреблён просто на пакость» (там же, т. 2, с. 81). Литература под лозунгами борьбы за прогресс пропагандировала чуждые для России ценности и тем самым «подавлялось всё благородное», замалчивалось «всё подлинно самобытное». В силу этого «история русской литературы» есть своеобразная «история нашего преступления», когда «властители дум» российского общества «пытали лучших людей, при свете своих «воровских фонариков»... Именно литература формировала негативное отношение к своему Отечеству, доходящее до нигилизма... Следовательно, отечественная литература, ориентируя на «подражательность Европе», также нивелировала русскую жизнь...» (Л.Е. Шапошников «ФИЛОСОФИЯ СОБОРНОСТИ», СПб, 1996 г. с. 71).
2. Архиепископ НИКАНОР (Бровкович, 1827–1890). Беседа при поминовении раба Божия Александра (поэта Пушкина), по истечении пятидесятилетия по смерти его.
«Любимейший сын неба, высоко одарённый поэт не только нечисто мыслил и чувствовал, но и поступал, и не только поступал, мыслил и чувствовал, но и высказывал свои мысли и чувства, стремления и поступки прелестными стихами. Все изумились этой прелести и извинили, а, извинив, и пристрастились к ней. И как мы низко упали к нашему времени, далеко ниже древлеязыческого мира! Даже у язычников такие дела считались постыдными (. …), а речи в обнажённых подробностях невозможными. Увы! Наш поэт всякую нечистую свою мысль выражал вслух всего света...
...Видим мы в этой поэзии не только обнажение блуда, не только послабление ему, но и одобрение его в принципе, но и воспевание его в обольстительных звуках, но и всяческое поощрение к нему, но и заповедание его в предсмертных завещаниях поэта. В этом направлении ниспадение его делом, мыслию и острым метким словом простиралось, повидимому, до последнейших крайностей. Где мы что подобное видим? Гомер, Вергилий и Гораций, без сомнения, бесконечно стыдливее. Даже Байрон, несмотря на некоторую поэму, целомудреннее в творческом слове. У Гёте, у Шиллера, у Шекспира ничего подобного. Доказательство того, что можно стяжать славу мировых поэтов, не наигрывая на подобных струнах вслух всего мира. Зрим несколько, да и то меньше подобного, только у Анакреона, которому наш поэт намеренно подражал; но Анакреону такая и честь, как и одному из наших жалчайших подражателей этой нечисти.
Не говорите о высокой нравственности даже известного пушкинского идеала женщины... Состоя в супружестве, она всею душою, сердцем и помыслами принадлежит предмету своей страсти, сохраняя до сей минуты для мужа верность только внешнюю, о которой сама отзывается с очень малым уважением, чуть ли не с пренебрежением. Где же тут высоконравственный христианский брак, слияние двух существ в единую плоть и душу, в единого человека? И за это она – идеал нравственной женщины и супруги. Как мы падаем и в миросозерцании, и в нравах, и даже в нравственных правилах...
...Выходит, что наш поэт все свои помыслы и чувства, все силы и дарования... посвятил на служение похоти плоти... похоти очес... и гордости житейской... посвятил страстям, сидящим в сердце человеческом... мир свой он поделил на две части: одну – ему несочувственную, другую – сочувственную...
О нём помолимся, чтоб не отяготел над ним небесный приговор, напророченный ему ещё при жизни на земле народным же нашим поэтом Крыловым:
Он тонкий разливал в своих твореньях яд.
Вселял безверие, укоренял разврат,
Был, как Сирена, сладкогласен
И, как Сирена, был опасен...
(басня «Сочинитель и Разбойник»).
Сборник: «А.С. Пушкин: путь к Православию». Москва, 1996г. Изд. «Отчий дом».
3. А.С. ХОМЯКОВ: «Вглядитесь во всё беспристрастно, и вы почувствуете, что способности к басовым аккордам недоставало не в голове Пушкина и не в таланте его, а в душе, слишком непостоянной и слабой, или слишком рано развращённой и уже никогда не находившей в себе сил для возрождения (Пушкин измельчался не в разврате, а в салоне). Оттого-то вы можете им восхищаться или, лучше, не можете не восхищаться, но не можете ему благоговейно кланяться» (В. Вересаев «Пушкин в жизни», М. 1984, с. 636).
4. Л.Н. ТОЛСТОЙ: «Читая философское предисловие Карамзина к журналу «Утренний свет», который он издавал в 1777 году и в котором он говорит, что цель журналу состоит в любомудрии, в развитии человеческого ума, воли и чувства, направляя их к добродетели, я удивлялся тому, как могли мы до такой степени утратить понятие о единственной цели литературы – нравственной, что заговорите теперь о необходимости нравоучения в литературе, никто не поймёт вас. А право, не худо бы, как в баснях, при каждом литературном сочинении писать нравоучение – цель его. В «Утреннем свете» помещались рассуждения о бессмертии души, о назначении человека, «Федон», жизнь Сократа и т.д. Может быть, в этом была и крайность, но теперь впали в худшую» (Собрание сочинений в 22 томах, Москва, 1985, т. 21, с.106).
Л.Н. ТОЛСТОЙ: «…мы едим соусы, мясо, сахар, конфеты – объедаемся, и нам кажется ничего. В голову даже не приходит, что это дурно. А вот катар желудка повальная болезнь нашего быта. Разве не то же самое сладкая эстетическая пища – поэмы, сонаты, оперы, романсы, картины, статуи. Тот же катар мозга. Неспособность переваривать и даже принимать здоровую пищу, и смерть (там же, с. 428).
Л.Н. ТОЛСТОЙ: «Назначение критики в том, чтобы находить в написанном самое важное и хорошее и обращать на него внимание читателей. От того, появится ли такая критика, зависит вся будущность просвещения образованного класса нашего европейского мира»
(С. Рябцева «Правда о русском слове», ч. 3, Москва, 2001г., стр. 64).
5. Ю.Ф. САМАРИН: «Вспомните Гоголя, который изнемог, когда почуял громадность задачи, выросшей перед ним, задачи обновления художества в живой струе христианства. Всё же он один её почуял, тогда как ни Гёте, ни Байрон, никто её и не подозревал» («Статьи. Воспоминания. Письма», Москва, 1997, с. 193).
Ю.Ф. САМАРИН: «С тех пор, как он (Белинский,-Г.Ш.) явился на поприще критики, он был всегда под влиянием чужой мысли. Несчастная восприимчивость, способность понимать легко и поверхностно, отрекаться скоро и решительно от вчерашнего образа мыслей, увлекаться новизною и доводить её до крайностей, держала его в какой-то постоянной тревоге, которая, наконец, обратилась в нормальное состояние и помешала развитию его способностей. Конечно, заимствование само по себе не только безвредно, даже необходимо; беда в том, что заимствованная мысль, как бы искренно и страстно он ни предавался ей, всё-таки остаётся для него чужою: он не успевает претворить её в своё достояние, усвоить себе глубоко, и, к несчастью, усваивает настолько, что не имеет надобности мыслить самостоятельно.Этим объясняется необыкновенная лёгкость, с которою он меняет свои точки зрения и меняет бесплодно для самого себя, потому что причина перемен не в нём, а вне его. Этим же объясняется его исключительность и отсутствие терпимости к противоположным мнениям; ибо кто принимает мысль на веру, легко и без борьбы, тот думает так же легко навязать её другим и редко признаёт в них разумность сопротивления, которого не находил в себе. Наконец, в этой же способности увлекаться чужим заключается объяснение его необыкновенной плодовитости. Собственный запас убеждений вырабатывается медленно; но когда этот запас берётся уже подготовленный другими, в нём никогда не может быть недостатка» («Статьи. Воспоминания. Письма», Москва. 1997, с. 43-44).
6. К.Н. ЛЕОНТЬЕВ: «Именно мыслей-то мы и не бросаем векам!..
«…в безыдейной литературе нашей…» («О всемирной любви»).
7. В.С. СОЛОВЬЁВ: «...Ты, конечно, понимаешь, что уменье читать, писать и считать не есть ещё просвещение; важно, ЧТО читать. А что можно предложить теперь? Современную литературу? Если ты не знаешь, то я тебе скажу, что нельзя найти лучшего средства для умственного опошления и нравственного развращения, как современная литература... Не знаю, почему тебя возмутило «Преступление и наказание». Дочти его до конца, да и всего Достоевского полезно было бы прочитать: это один из немногих писателей, сохранивших ещё в наше время образ и подобие Божие» (письмо от 19 июня 1873 г. Владимир Соловьёв «Неподвижно лишь солнце любви», Москва, 1990г. стр. 169).
8. М.О. МЕНЬШИКОВ: «Общее правило – вода ванны должна быть чище тела, то же и литература: она должна быть чище жизни, чтобы очищать её… Наша литература и публицистика сплошь циничны – в общем, это школа психопатии всякого рода и едва ли можно к ней подпускать молодёжь на подножный умственный корм» («Российский Архив», том 4. М.О. Меньшиков. Материалы к биографии. Москва, 1993 г., с. 118 и 119).
9. Скажу ещё несколько слов от себя. Преобладание сложного и даже ложного в русской «классике» над простым и правильным (или даже заметное присутствие первого) делает её делом непригодным для наставления детей и юношества в началах нравственности и христианского мировоззрения. Я говорю о русской литературе 19 века В ЕЁ ЦЕЛОМ, в которое входят на равных правах с хорошими произведениями и «Сказка о попе и работнике его Балде» Пушкина, и «Демон» Лермонтова, и «Мёртвые души» Гоголя, и «Отцы и дети» Тургенева, и «Гроза» Островского, и «История одного города» Щедрина, и «Воскресение» Л. Толстого, и многое другое, что для детского и юношеского ума (а нередко и «зрелого») если не самая настоящая отрава, то слишком тяжёлая пища, переварить которую они не в состоянии. Тем более, что антирусская методика обучения намеренно педалирует как раз те моменты в русской «классике», которые препятствуют формированию действительно русского сознания и уводят незрелую мысль в фактическое безбожие и фактический космополитизм.
Из сказанного, конечно, не следует (как спешат исказить мою мысль сторонники культа русской литературы), что русскую литературу не надо, якобы, изучать. НАДО И НЕПРЕМЕННО НАДО. Но как? Не так, как её преподавали раньше и преподают сейчас. Надо, во-первых, делать правильный отбор, т.е. предлагать детям действительно лучшие и ДОСТУПНЫЕ их пониманию её образцы. И, во-вторых, надо не утаивать от старшеклассников и студентов противоречивый характер русской литературы, как и самой русской жизни того времени, приучая их ДУМАТЬ о природе добра и зла, о русской и мировой истории, о том, как надо служить Богу и своему народу. В частности, делом наисправедливейшим и наиполезнейшим было бы ознакомление русских старшеклассников и студентов с нашими «литературными изгнанниками». Например, с творчеством такого замолчанного писателя, как В.В. Крестовский.
Сентябрь 2004 г.