Чтение первое

I

Задаваясь целью обрисовать воздействие социализма на государственность, я имею в виду собственно нашу эпоху XIX и XX веков, когда появилось и самое слово "социализм". Коммунизм стар как мир, но в нашу эпоху были особые условия, давшие ему возможность вырасти в грозное общественное движение и оказать разнообразное влияние на общественность и государственность.

Рассматривая это влияние, я должен подвергнуть строгому осуждению многое, с чем были связаны надежды многих благородных умов, но мы увидим в то же время, что их усилия не остались и без благотворных последствий для общества и государства. Но воспользоваться тем, что было доброго в социализме, мы можем лишь постольку, поскольку поймем его основные ошибки и отрешимся от них.

С внешней стороны моя задача распадается на две части. Во-первых, я постараюсь очертить общую идею социализма сравнительно с исторической идеей общественности. Во-вторых, мы взглянем на социализм в проявлениях его как общественного движения, стремящегося изменить основы нашей жизни.

Прежде всего должно определить себе, что такое социализм. Мой предшественник по кафедре рассматривал его как учение экономическое. Но это экономическое учение есть последствие некоторой более глубокой основы, которую необходимо понять. На первый взгляд задача представляется крайне сложной. Социализм, выражался во множестве доктрин, очень между собою различных. Проявившись у Гракха Бабефа в первую революцию в виде насильственного коммунизма, социализм прошел затем эпоху так называемого утопизма, куда относятся учения Сен-Симона, Фурье, Р. Оуэна, Кабе, Леру. Несколько позднее явились более практичные и умеренные системы Луи Блана и Лассаля; с 1847 же года (декабрь) знаменитый "Манифест Коммунистической партии" открывает эпоху "марксизма", присвоившего себе название "научного социализма". Это учение Маркса и нераздельного с ним Энгельса залегло в верования социальной демократии. Одновременно же с ним стал развиваться анархизм, представляющий крайнее проявление индивидуалистической идеи, прихотливо сочетавшейся с отрицанием частной собственности.

Во всех этих доктринах можно найти и глубокие мысли, и правильные требования, и уж тем паче справедливые обвинения против слабых сторон современной общественности. Однако для суждения о социализме и его значении мы должны взвесить не эти частности, а самую его сущность, полноту его идеи, ибо он не частностями отличается от исторической общественности и не частных поправок требует от нее, а стремится к полному, целостному перевороту.

Наш соотечественник П. Л. Лавров, представлявший между социалистами довольно редкую умственную силу, определял социализм как движение к "усилению элемента солидарности и кооперации между людьми и к борьбе против эксплуатации человека человеком" ("Государственный элемент в будущем обществе"). С этим никак нельзя согласиться. В словах Лаврова указывается не что такое социализм, а лишь то высокое и благородное, чего и он не был чужд и напоминанием чего некогда принес пользу. Но солидарность (а следовательно, и кооперация) не только возможна между людьми независимыми и свободными, обладающими всеми правами собственности и свободы действия, а, в сущности, иначе и не мыслима. Принудительная солидарность уже не есть солидарность. Особенность социализма и состоит в неверии в свободную солидарность, в мысли, будто бы солидарность и кооперация невозможны иначе как при полном коллективизме, который бы совершенно подавил индивидуализм.

В этом исключительном коллективизме вся суть социализма и вместе с тем причина его противоречия с естественными законами человеческой собственности.

Общественность такая, как она возникла и живет в мире, по естественным своим законам, составляет явление, в котором созидающей силой являются два неразрывно связанных фактора: индивидуализм и коллективизм. Законы общественности создаются, держатся и видоизменяются их совокупным действием. Но в теоретическом представлении мы можем рассматривать их порознь, и они могут при односторонности мысли казаться нам отрицающими друг друга. В практической деятельности мы также можем давать ненормально широкое место одному фактору, суживать действие другого. При этом мы уже не можем ни правильно понять общества, ни правильно его устраивать. Социализм именно и совершает эту ошибку, и притом в высочайшей степени.

Однако это ошибочное учение и ошибочная система созидания появились в XIX веке не без серьезных оснований. Дело в том, что здоровое состояние общественного организма требует правильного сочетания индивидуализма и коллективизма, и при нарушении их должного равновесия происходят более или менее сильные общественные недомогания, способные перейти и в смертельную болезнь, если не явится в свое время должного восстановления равновесия. Такой кризис недомогания Европа переживала в конце XVIII и особенно в начале XIX века. Я не остановлюсь на сложных причинах, это породивших. Во всяком случае, народившийся тогда либерально-буржуазный строй обнаружил резкое отклонение общественности в сторону индивидуализма. В этом либерально-буржуазном государстве внутренняя организация общества не только не возбуждала сознательного внимания, но даже преследовалась. Так, например, ассоциации представлялись явлением антигосударственным. В государстве все было направлено исключительно к охране порядка и свободы, с отречением от обязанности всесторонне пещись о благе граждан и с особенно резким отрицанием всякого государственного вмешательства в экономическую область жизни.

Именно эти особенности строя, бывшего тогда "новым", и были причиною, по которой социализм мог появиться с такой силой и настойчивостью. Он явился как реакция заброшенного коллективизма против торжествующего индивидуализма. Маятник нарушенного равновесия качнулся в противоположную сторону и вследствие благоприятных для этого причин размахнулся еще гораздо дальше, чем это было сделано индивидуализмом первой революции.

Все эти особенности, доведенные до наибольшей уродливости в марксизме с его теорией экономического материализма, замечаются, однако, уже и в утопическом социализме, несмотря на его относительный идеализм. Фурье, например, хочет строить свой фаланстер на комбинации страстей человека, то есть как будто бы держится на почве человеческой психологии. Однако и он настолько мало сознает всю силу личности в общественных явлениях, что может полагать, будто бы люди до сих пор еще никогда не жили сообразно своей природе и только он, Фурье, открывает им к этому пути. Но что же это была бы за жалкая "природа", если бы она дожидалась явления философа для того, чтобы почувствовать свои законы! Разве сила тяготения ждала Ньютона для того чтобы определить движение небесных тел? Ясно, что сила природы личности совсем плохо сознавалась Фурье.

Что касается до истинного отца социализма, Р. Оуэна, то несамостоятельность личности, ее зависимость от внешних условий составляет уже основной догмат его учения. "Характер человека, - говорит он, - есть следствие его организации при вступлении в жизнь и влияния внешних обстоятельств". Начало всех зол, обуревающих общество, Оуэн видит в ложном, по его мнению, представлении, что человек мог создать свои собственные качества и что поэтому он должен быть ответственен перед своими ближними. По Оуэну, стоит только изменить внешние условия - и человек начнет роковым образом изменяться. Эта материалистичность, уверенность в "производности" человеческой личности из внешних условий доведена, наконец, до полного завершения в учении Маркса, который принял за аксиому (никогда не доказанную им), будто бы человек и его общественность суть создание условий добывания пищи.

"Способ производства материальной жизни, - говорит он в предисловии к своей "Критике политической экономии", - обусловливает вообще социальный, политический и духовный процесс жизни. Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественным бытием определяется их сознание". Друг и сотрудник Маркса Ф. Энгельс в знаменитой брошюре "Развитие социализма от утопии к науке" ставит материализм аксиомой человеческого существования и утверждает, что "вся история была историей борьбы классов, которые являются в каждый данный момент результатом условий производства и обмена".

"Идеализм (со времени открытия этой истины), - объявляет Энгельс, - изгнан из последнего его убежища - из области истории: понимание истории стало материалистическим, и найден путь для объяснения человеческого самосознания условиями человеческого существования вместо прежнего объяснения этих условий человеческим самосознанием".

Эта общая точка зрения до такой степени отнимает значение у личности, что для последовательного социал-демократа становится смешно даже говорить о "человеческой природе".

Известный К. Каутский в предисловии к "Государству будущего" Атлантикуса говорит по этому поводу: "Наши противники выдвигают против социализма тот довод, что он противоречит природе человека. Допустим, что этот довод основателен. Но он ровно ничего еще не говорит против возможности осуществления социализма..." Почему же? Потому что "главной движущей силой общественного развития является не стремление согласовать его с потребностями природы человека, а технический прогресс. Техника - вот в конечном счете основной фактор, определяющий формы общественного сотрудничества и вместе с тем вообще формы общества". Поэтому "раз социализм сделается общественно необходимым, то из всех столкновений между ним и человеческой природой он должен будет выходить победителем, а она - побежденной, так как общество всегда оказывается сильнее человеческой природы, то есть индивидуума".

Таким образом, для последовательного марксиста личность есть совершенное ничтожество. Она не рождает общества, а сама им порождается. Общество же рождается из материальных процессов впитывания органических веществ той гигантской губкой, которая состоит из скоплений человеческого рода, облекающего земной шар. Если это воззрение выразить прямо и смело, то должно сказать, что личности совсем не существует. Это настоящая философия человеческого ничтожества.

Я сейчас сопоставлю ее с тем, как смотрит на себя историческое человечество, но предварительно должен заметить, что именующий себя "научным" социализм в действительности никогда не совпадал с научной социологией и государственной наукой XIX века. Социология со времен Конта шла совсем иным путем. Она постепенно все более улавливала в общественных явлениях законы органического характера, причем и психологический элемент получал в ней все более признания. Общество рисуется социологии как некоторый организм, с частями дифференцированными, но в то же время и с их координацией, не с одной "борьбой классов", но и со взаимным их содействием, причем основой общественности признается не какой-либо внешний, материальный процесс, а внутренний обмен ощущений, представлений и действий, то есть элемент психологический.

Укажу мнения таких талантливых представителей современной социологии, как Альфред Фулье и А. В. Эспинас.

"В социологии, - говорит Фулье, - все держится вокруг одного центрального понятия - договорного организма, осуществляющегося самим сознанием, которое он имеет о себе, и деятельным импульсом идеи" ("Современная наука об обществе"). "Общество, - говорит Эспинас, - есть живое существо, отличающееся от других (то есть от организмов. - Л. Т.) тем, что оно создается прежде всего сознанием. Общество есть организм идей" ("Социальная жизнь животных"). Как видим, это очень далеко от "техники производства" как создательницы будто бы общества.

Чем более заканчивал социализм свое миросозерцание и истекающие из него планы общественного устройства, тем глубже становилась пропасть между ним и тем, чем было создано и живет человеческое общество. Сопоставим же их основы и идеалы, причем должно обратить особое внимание на то, каким путем сложились основы и идеалы исторической общественности.

Каково бы ни было начало общества - семья или стадо, во всяком случае слагаемой единицей его является человек, личность. Самое скопление людей в общество происходит не так, как груда камней, но производится посредством наших чувств и желаний. Связь между людьми создается их внутренними желаниями и посредством внешних чувств, а не безвольным сращением, как в клеточках растений. Соединение людей в нечто единое, даже и случайная толпа, возможно только при посредстве их чувств и представлений. Итак, без психологических свойств личности невозможно никакое общество, никакой процесс, "производственный" или какой иной, не может без этого собрать и соединить людей.

Но, вступая между собою в общественную связь, все личности уже подчиняются взаимному влиянию, попадают под действие законов ассоциации, кооперации.

В этих законах совместного действия многое напоминает явления механические, как, например, действие по линии наименьшего сопротивления, правила сложения силы, их координация и разделение. Под влиянием этого общество складывается в нечто напоминающее организм, с той разницей, что его основная единица - личность - остается всегда существом более или менее свободным, дающим импульсы своего произвола. Общество же в своем давлении на личность также не имеет других способов, как влиять на чувство и сознание и через чувство и сознание. При какой угодно дисциплине орудиями действия общества являются люди, способные иметь произвольные стремления и лишь постольку способные действовать, поскольку могут развивать свою внутреннюю, произвольную силу.

Источник силы общества, таким образом, - исключительно в личности. Чего не развила личность, того и в обществе неоткуда взять. С другой стороны, общество ставит личность в известные рамки, с которыми также невозможно не сообразоваться, ибо они дают ей средства действия. В общей сложности в обществе на всех ступенях его развития, с начала возникновения и до конца веков, пребывают два основных принципа: индивидуализм и коллективизм, совершенно неразрывные.

Из их сочетания развиваются те необходимые условия существования общественности, которые мы называем основами, так как с нарушением их она разрушается. Сообразно содержанию этих основ у нас в нравственном отношении являются их идеалы, а в юридическом отношении - ряд известных прав. Соответственно двойственным факторам общественности некоторые основы истекают из природы личности, индивидуальности, некоторые - из природы совместного действия, коллективности. Отсюда развиваются наши идеалы личности, идеалы общественных условий, а сообразно с этим - ряд прав личности и ряд прав общества.

Личность, в которой рождаются и ум, и чувство, весь психологический материал, имеющийся для созидания общества, должна быть, по идеалу, как можно выше, сильнее, развитее и независимее, а стало быть, обеспечена и в условиях своего творчества. Она не может творить иначе как будучи хозяйкой своего творчества, а следовательно, владея и созданиями его, которые суть не что иное, как частички ее самой, продолжение внутренней силы личности во внешней среде и опорные пункты для дальнейшего приложения ее силы. Отсюда - ряд прав личности.

Творчество личности проявляется очень разнообразно. Таковы: мысль, идея, верование, образ в том или ином воплощении, слово и т. д. Все эти проявления личности суть частички ее самой. За их принадлежность себе, то есть за их свободу, личность держится и борется так же, как за свою жизнь. Она предъявляет обществу требование права на эту свою собственность. Это есть не что иное, как требование права на свою жизнь и ее проявления, и общество всегда признавало его, не могло бы не признать, потому что люди своим протестом, своим бунтом мгновенно уничтожают такую нелепую организацию, которая поставила бы целью их задушение.

Общее право на жизнь и ее проявления, ее создания развивается по мере развития человека. В отдельных проявлениях оно создает свободу мысли, слова, деятельности, то есть между прочим и труда.

Отсюда возникает и право собственности вещной, материальной.

То, что человек тратой умственных и физических сил своей личности покорил себе во внешней природе, присоединил к себе, есть его собственность. Право собственности есть право свободного создания и условие его, ибо без этих своих внешних созданий человек, сколько бы ни жил, сколько бы ни создавал, остается так же слаб, как в первый момент своего действия.

Таким же созданием личности является группировка других людей, и прежде всего семья. Смотря по развитости человека (как существа полузвериного или высококультурного), он вносил неодинаковые качества силы в создание того интимного уголка своей жизни, который называется семьей, он неодинаково его организовывал, но одинаково стоит за незыблемую принадлежность себе этого своего создания, которое поэтому вырастает в одну из основ общественности.

Организационная деятельность личности проявляется и не только в форме семьи, но также в различных группах корпоративного характера, которые почему-либо ему нужны. Отсюда является право ассоциаций, обществ и т. д. Все это составляет право личности на создание для себя той или иной обстановки.

Таким образом, личность порождает целый ряд условий, которые в общественности являются основами и облекаются правом. Все они суть разветвления общего права на жизнь. Необходимые для личности, они столь же необходимы и для общества, ибо оно может состоять не из трупов, не из камней, а только из живых людей. Оно само тем сильнее, чем оживотвореннее его члены. Им же для этого требуется незыблемость указанных основ и прав. Поэтому с самой зари человеческой общественности мы и видим в ней более или менее ясное право собственности, семью и свободу личности (поскольку развита личность данной эпохи) как постоянные основы общества.

С другой стороны, элемент коллективности, участвующий в создании общественности, привносит и со своей стороны ряд не менее незыблемых основ. Таковы власть, порядок, то есть поддержание такого обязательного способа действий, при котором всякий заранее знает, как поступит другой член общества при данных условиях. Далее: законность, то есть определенное для всех неизменное обеспечение прав каждого.

Под влиянием той внутренней группировки, которая происходит при соединении однородных общественных слоев, общество всегда представляется многослойным, разбитым на классы, сословия и т. п. Для объединения этих сил, нередко противоположных и способных вступать между собою в борьбу, возникает государственность, то есть организованная власть целого над частями. Идея государства состоит в том, чтобы права всех отдельных лиц и групп были одинаково обеспечены и поставлены в гармонию с существованием целого общества. В государстве находит юридическое осуществление то, что в идеале называется справедливостью и гармонией интересов.

Должно сказать, что гармония интересов есть действительный элемент общественности. Она кроется в самих законах жизни. Состоя из отдельных лиц и групп, общество заключает в своих недрах немало явлений борьбы между ними. Но идея общественности состоит не в этой борьбе, а в той координации сил, посредством которой достигается их гармоническое содействие. Если эта гармония исчезает - общество разрушается борьбой. Условия гармонии, однако, заключаются в самой природе вещей, ибо различие способностей и специализация занятий имеют своим следствием то, что люди и классы дополняют друг друга, дают один другому то, чего в каждом недостает. Так как от этой гармонии интересов зависит самая возможность общества, то она стала идеалом и меркой достоинства учреждений данного государства.

Над всеми этими условиями личного и общественного существования распростерта еще область религии, о чем также невозможно не сказать несколько слов, говоря вообще об идеальной стороне человеческого существования.

Социально-философский смысл религии состоит в том, что человек ищет полной гармонии своей жизни в связи с самым Источником творческой силы, ощущая, что только при такой связи его жизнь, его творчество могут быть правильны и тверды.

Отсюда - искание связи с Богом. Религия - по смыслу слова - значит "связь". В различные эпохи своего развития человек не одинаково представлял себе своего Создателя, но искание Его именно в духовной области, уверенность в существовании духовного мира и искание с ним связи человек всегда считал источником своей силы. К богам обращаются герои древности, в подвиге и вдохновении видят помощь свыше. И действительно, наивысшую степень смелости и независимости давала человеку именно религия.

Общество, это жилище личности, также издревле ставило свои учреждения под покровительство Божества. Так было в шалашах дикарей. А пятьдесят лет назад величайшая из республик мира, празднуя свой столетний юбилей, в торжественном официальном акте конгресса заявила благодарность американской нации великому Богу, сто лет ее хранившему и ведшему к преуспеянию.

Соединяя нас с Высшим Источником бытия, религия получает особенно важное социальное значение оттого, что ставит перед человечеством требование высшей правды, универсальной, которая стоит выше всех интересов человека или общества и служит последней апелляционной инстанцией по вопросу о справедливости их действий и учреждений.

Таков беглый обзор социальных основ. Они, как видите, не изобретены каким-нибудь философом, не созданы законодателем, но вытекли из самой природы зиждительных сил общественности. Они не ждали появления какого-нибудь ученого, чтобы начать действовать, а действовали всегда и изменялись только в смысле прогрессивного развития, по мере развития самого человека. Наша наука только поняла их. Наше право только признало юридически то, что являлось правом по закону природы. Наш идеал только выразил высшую идею явления.

В своей совокупности эти природные основы нравственно и материально объединяют личность и общество и порождают идеал такой личности, которая наиболее пригодна для созидания общества, и идеал такого общества, которое способно вместить даже самую высокую личность, не забывая и самую скромную. Такая гармония личности и общества рождает между ними нравственную близость, из которой вытекает святое чувство патриотизма, любви к отечеству, готовности жить для него и умереть за него.

И этот венец общественных чувств также не выдуман философами, не установлен законодателями. Мы можем учиться этому великому чувству уже на самой заре общественности.

По прямому смыслу своей идеи социализм прямо разрушает все эти основы, на которых мы поднялись до высоты действительно человеческого существования.

П. Лавров возражал против надежд Шеффле на некоторое сохранение их точно так же, как недавно Каутский возражал Атлантикусу.

"Из самой сущности социалистического строя, - говорит Лавров, - следует, что, когда он вполне установится, он не может сохранить в значительной степени семьи, нынешней собственности, нынешнего государства, нынешней религии" (Шеффле. Сущность социализма. Примечания Лаврова). Но это сказано очень мягко. В действительности социализм не хочет и не может допустить из них ничего, кроме разве названий.

Некоторые политики социализма изъявляют готовность терпеть на первое время кое-какие остатки частной собственности. Но уже "Манифест Коммунистической партии" заявил прямо: "Коммунисты могут выразить свою теорию словами: уничтожение частной собственности" . Сам Лавров справедливо говорит, что, "каковы бы ни были другие приемы социальной революции, одно бесспорно: она должна начаться немедленным и неуклонным обращением всякого имущества частного, имущества групп, имущества государственного - в имущество общее. Существование рядом, даже временно, социалистического строя и частной собственности представляет самую грозную опасность для нового социалистического строя" ("Государственный элемент в будущем обществе"). Это совершенно справедливо. В последней книге своей "Новое учение о государстве" А. Менгер точно так же хотя и употребляет слово "собственность" в социалцзме, но подробно объясняет, что это за "собственность". Никаких орудий труда по социалистическому "праву" нельзя давать отдельному лицу даже в пользование. Никаких предметов долговременного пользования (как жилищ, например) нельзя давать в частную собственность. Все это принадлежит исключительно государству. Право частной собственности социалистическим правом Менгера допускается лишь на предметы непосредственного потребления, вроде пищи и одежды, да и при этом допускается лишь право употребления, но не распоряжения. "Право распоряжения собственника (?) по отношению к потребляемым вещам, - говорит этот своеобразный юрист социализма, - должно бы подвергнуться коренному ограничению" в том смысле, чтобы не могло отсюда возникать никаких обязательств между отдельными гражданами (с. 107 и далее).

Таким образом, собственность принадлежит только целому обществу. Отдельным же злополучным гражданам дается лишь право жить на общественный счет. Но это не есть собственность, а нечто совсем иное - "право потребления". Собственность состоит вовсе не в праве непременно потребления, а именно в обладании, в распоряжении по своему свободному усмотрению. Такое право в социализме присваивается исключительно государству.

Как право человека и гражданина, оно совершенно уничтожается, и то обладание вещами, которое составляет право собственности, переходит в разряд государственных регалий, выражаясь нынешней терминологией.

Таким образом, не "нынешняя" собственность, не "буржуазная" уничтожается в социализме, а вообще собственность как институт.

Точно так же уничтожается социализмом не "нынешняя семья", а вообще семья. Человеческая семья есть учреждение, некоторый обязательный союз с правами и обязанностями своих членов в отношении друг друга. Она пережила в истории много различных форм. Но при всех разнообразных формах семья оставалась учреждением, обязательным для своих членов и для всего общества. Такого учреждения у социалистов уже не будет. То, что они обещают сохранить под наименованием семьи, есть простое сожительство мужчины и женщины, причем ничего обязательного в отношении друг друга они не имеют: могут сходиться и расходиться свободно, сколько и когда угодно. Никакого общественного значения их союз не имеет и никаких прав перед обществом не получает, да и не может получить, ибо права мыслимы лишь в отношении какого-нибудь обязательного союза. У социалистов можно заключать такой "союз" каждый день сызнова. Какие же "права" может он иметь? Даже на детей, происшедших в результате сожительства, сами родители не могут иметь прав, потому что обязанность воспитания и право им распоряжаться переходит от родителей к обществу. Единственное вмешательство общества в отношения сожительствующих, какое может явиться при социа- диетическом строе, может разве состоять в требовании, чтобы они не производили детей больше, чем требуется по соображениям пропитывающего и воспитывающего их общества.

Как бы то ни было, в социалистическом строе семьи совсем нет, а есть право свободного сожительства. Это не только не имеет ничего общего с семьей, но даже составляет нечто прямо противоположное.

Относительно религии излишне даже говорить. Достаточно вспомнить общее материалистическое миросозерцание социализма, исключающее всякую мысль о Боге. Религия, как определяет К. Маркс, есть "извращенное миросозерцание"; "Она есть фантастическое осуществление человеческой сущности"; "Человек творит религию, а не религия человека" и т. д. Религия в социалистическом обществе может быть допущена разве только в виде личной философии, да и то на правах "суеверия". Сам Лавров объясняет, что в социалистическом обществе религия должна "атрофироваться" ...

Действительно, нетрудно видеть, что социализм должен вести прямую борьбу против религии как живого фактора, обязывающего человека к известному образу жизни и действия. В социалистическом строе жизнь человека не может быть устраиваема по личному усмотрению, но должна быть обязательно сообразована с "техникой производства", этим истинным социалистическим божеством, творящим людей. Следовательно, нельзя допускать вмешательства "посторонней силы" - Бога, Который требует, чтобы человек жил по Его закону. Более, чем какое-либо основное явление человеческой культуры, религия несовместима с социализмом даже как личное верование. Но ведь всякая религия, сверх того, стремится к объединению верующих в особое сообщество, в Церковь... Этого уж социализм ни в каком случае допустить не может. С его стороны это было бы безумие, так как религиозное сообщество непременно создаст себе свой самостоятельный образ жизни и действий в нарушение социалистического порядка.

Недаром же социализм, даже не достигши господства, уже так страстно борется против христианства повсюду, где с ним встречается.

Что сказать, далее, о государстве! Это вопрос, который социализм очень запутывает для общественного понимания. В принципе, на словах социализм вообще говорит, будто бы при его осуществлении государства не будет, а вместо этого будет какое-то невообразимое самостоятельное сплочение производительных групп, которые самим процессом производства будут построены в некоторую организацию. Легко по пунктам доказать, что это совершенно невозможно и что социализм непременно должен будет создать общегосударственную власть. Но дело в том, что все эти фантасмагории социализм обещает только в отдаленном будущем, как средство же переворота и устроения он усваивает государство, только в совершенно изуродованном виде.

Социализм отрицает современное государство, ложно уверяя, будто бы наше государство есть не более как организованное господство одного класса над другим. В отношении нашего государства это совершенная неправда. Именно наше государство по своей идее и целям есть организация общенациональной, внеклассовой власти, которая обязана блюсти над тем, чтобы никто никого не эксплуатировал и чтобы права всех были одинаково охранены. Конечно, такую машину немало эксплуататоров старается захватить под свое влияние, но мы называем это узурпацией, и в общей сложности историческое государство все же исполняло свою цель, и люди его постоянно усовершенствуют именно для того, чтобы оно было наименее доступно каким-нибудь своекорыстным захватам.

Так вот это-то государство социализм, по ложному обвинению против его идеи, хочет уничтожить, но для себя создает то классовое государство, которое действительно было бы организованным разбоем, если бы люди в истории создавали его.

Он хочет захватить государственную власть в руки одного класса "пролетариев" и начать устраивать социалистический строй посредством диктатуры пролетариата. И уж только пересоздав мир посредством этого классового "пролетарского" государства, социализм обещает совсем его уничтожить...

Может ли он исполнить свое обещание? Этому, конечно, способно поверить только наивное дитя. Социалисты волей-неволей непременно принуждены будут или вечно держать в своих руках государство, или же их строй будет разрушен, как только они будут иметь безумие выпустить власть. Но это предмет, который требовал бы специального рассмотрения, отчасти сделанного мною ранее, в книжке "Демократия либеральная и социальная". В настоящее же время мне достаточно констатировать, что социализм и в отношении государства, как в отношении семьи и собственности, создает нечто, не имеющее ничего общего с теми основами, на которых само человечество жило и развивалось.

Мы будем говорить ниже о практике социализма. Но уже самой идеей своей он подрывает все высокое, чем живет историческое человечество.

Он отрывает человека от той почвы, на которой он вырос, отрывает его от источников духовной силы, от исторических источников, его породивших. Что такое Бог для человека, проникшегося социалистической идеей? Ничто, плод суеверия. Что такое человечество? Какой-то мох, обрастающий земной шар и выращиваемый влиянием впитывания земных соков. Никакой нравственной связи между нами и таким человечеством нет, ибо оно, по этой бездушной теории, если и создало нас, то не своим разумом, чувством, заботливостью о грядущих поколениях, а так же невольно и бессознательно, как солнце, одинаково равнодушно испускающее лучи на безлюдную и бесплодную луну и на землю, населенную разумными существами. Какое нравственное отношение может быть у нас к Бруту, к Цезарю или древним юристам, вырабатывавшим нормы общечеловеческого права? Никакого. Они все, со своими подвигами и кодексами, были созданием технических условий производства своих эпох... Человеческий элемент исчезает в истории, и нравственная связь между этими тысячелетиями, где столько великих умов и самоотверженных совестей трудились на пользу человечества, исчезает: она не имеет смысла, если нет человека как создателя истории. В таких чувствах и понятиях воспитывает идея социализма своих учеников. Он упраздняет понятие о человечестве как о чем-то разумном, заботящемся о будущем и оставившем великое наследство нам, как прадед правнуку. Тем более он упраздняет понятие об отечестве.

В.С. Соловьев в своих "Трех разговорах" говорит, что у самого безродного человека есть по крайней мере два великих предка: отечество и человечество. Социализм отнимает у нас этих великих предков, отрекается от них, отрекается от их дела и наследия... А между тем только глубокая ложность социалистической идеи порождает такое отщепенство.

Все, что мы знаем в истории, вся наша наука совершенно бесспорно доказывает реальность того, что гласит в душе нашей здоровое чувство: есть и человечество, есть и отечество!

Государственное право и социология свидетельствуют нам, что отечество было и есть преемственный союз поколений, века и тысячелетия существующий развитием одной, наследственно передаваемой идеи общего блага, союз, преемственно занимавшийся развитием общих средств жизни, общей возможно лучшей и справедливой организации, бывший действительно заботливым отцом нашим, потому что отечество нередко терпело всякие страдания и лишения в сознательных целях блага будущих поколений.

Но социализм все это упраздняет и оклеветывает; "Пролетарии всех стран, соединяйтесь" на развалинах всех отечеств, провозглашает он... Все государства были, по его утверждению, только системой грабежа одних классов другими. Великие предания отечества выставляются социализмом как идеология и поэзия хищников, в ту или иную эпоху заедавших побежденных.

Но если нет отечества, то есть ли у социализма хоть общечеловеческая солидарность? Есть ли общечеловеческое братство? Нет ничего подобного. По его идее, нужно сначала отобрать у хозяина фабрику, тогда, может быть, явятся братство и солидарность. Но ни в истории, ни теперь для социализма нет братства. Есть только враждующие классы. Буржуа брат только для буржуа, метранпаж - для метранпажа, наборщик - для наборщика... Людей нет на свете, есть только профессии...

Что же сказать после такого сопоставления общественных идеалов и творчества, с одной стороны, человечества, с другой - той "секты" его, которую составляет социалистическое движение? Для того, кто действительно есть наследник человеческой культуры, ясно как день, что и фактическая правда, и высота, и сила, и благо людей - все находится на стороне общечеловеческой, а не социалистической идеи, и если миру еще не наступает время уничтожиться, то торжество социализма есть химера. Он если и может восторжествовать, то лишь для того, чтобы быстро погибнуть в полном хаосе и рабстве.

Общество, которое нам теоретически рисует социализм, - это тело без души. Из него вынуто творческое начало, то, что действительно есть зиждущая сила, то есть личность, индивидуальность. Действие души он думает заменить действием механизма.

Считая человека рабским созданием внешних условий, социализм не умеет ему посоветовать ничего лучшего, как приспособление к условиям производства, явившимся в наше время. Он полагает, что современное производство превратило общество в гигантский муравейник, где всякий отдельно взятый человек не имеет никакого значения и сам для себя ничего не устраивает, но все совершается по велениям производства. Такое воображаемое состояние социализм предлагает увековечить с той разницей, что вместо единоличного хозяина фабрики явится новый коллективный хозяин - "общество". Ни человеку, ни группе людей тогда уже нечего будет думать о своем устройстве, не дозволено будет требовать и какого-нибудь самостоятельного устройства. Но толкать людей на путь такой реформы значит деморализировать личность в борьбе с внешними условиями.

Социализм, при своем презрении к личности, думает, будто бы она не может сама ставить себе целей и проводить их к исполнению. Но в действительности в течение всей истории человечество жило и развивалось только тем, что ставило себе цели и их осуществляло. Достаточно и теперь взглянуть вокруг себя. Ежедневно по всем государствам, учреждениям и обществам все законы, постановления, решения властей и собраний направлены и в целом, и в частностях только к одному: приспособить внешние условия к требованиям и нуждам людей. Всегда и всюду люди не столько приспособляются к внешним условиям, как стараются их к себе приспособить. И только в этом источник прогресса.

Конечно, человек не всесильное существо. Видя себя в известных условиях природы, дикой или уже видоизмененной условиями техники, он к ним поневоле приспособляется, но при этом всегда привносит в них свою критическую оценку с точки зрения своих удобств и желаний. Он приспособляется к ним только для того, чтобы их приспособить к себе. Приспособляясь к ткацкому станку, человек непрерывно занят мыслью: как бы этот станок получше приспособить к себе? Отсюда все усовершенствования техники, все изобретения, в которых постоянная мысль человека - устроить технику так, чтобы ему было хорошо, выгодно и удобно.

Формы общественного сотрудничества определяются техникой, говорит социализм, но не замечает самого главного: что определяющей силой является сам человек. Приспособляя форму сотрудничества к условиям техники, человек думает, однако, приятна ли, удобна ли ему форма сотрудничества, в которую пришлось стать, и если она противна его природе, не нравится ему, то он старается переломить условия техники, изобрести на место данных ее условий какие-нибудь иные - в чем всегда оказывается в конце счета победителем человек, а не техника.

В истории труда мы действительно постоянно видим, что формы сотрудничества и вообще формы общественности сами давят на технику производства. Так, например, во времена цехов усовершенствованные машины не могли прививаться: рабочие не их не допускали и даже силой уничтожали, потому что их введение угрожало разрушить цеховую форму сотрудничества. У нас в настоящее время общинное землевладение страшно давит на всю технику земледелия. В обоих случаях это вредно и для техники, и, однако, она принуждена подчиняться, сообразовываться с общественным строем. Впоследствии, как говорит социализм, машина победила цеховой строй, но почему она могла достичь победы? Только потому, что нашлись человеческие массы, которым она была выгоднее, чем цеховая техника, и притом такие человеческие массы, для общественного строя которых машина была более подходящей.

Действительно, появление капиталистической промышленности стало возможно только тогда, когда в городах образовались значительные скопления сбродных обезземеленных рабочих, не имевших никакого технического образования. В цехи они не могли быть приняты. И вот фабрика, где искусство рабочего заменялось машиной и которая требовала большого количества рабочих как можно менее обеспеченных, чтобы трудиться подешевле, - эта фабрика явилась наиболее подходящей формой сотрудничества для таких людей, почему и восторжествовала. Люди, составлявшие огромное большинство, ввели такую форму техники, которая наилучше им соответствовала. Значит, и тут не техника победила людей, а одни люди победили других.

"Но, - скажут социалисты, - в конце счета возобладала капиталистическая техника". Да, но потому, что она была выгоднее для самих людей, она "нищему пролетариату" дала возможность стать "рабочим пролетариатом". Сверх того, "конца счету" нет еще, да и не будет, пока жив человек. Человек работает и ныне над приспособлением новых форм техники к своим желаниям. Несмотря на то что социализм своим вредным влиянием отнимает множество сил от этой работы, по всем культурным странам идут старания приспособить новые формы техники к обычным историческим формам общественности. Для этого люди пользуются своими испытанными историческими средствами: личной инициативы, групповой организации и государственной организации. На этом поприще сделано уже так много, что сам социализм начинает пугаться за свою участь. Особенно много сделано в Англии, где рабочие раньше других откинули социалистические стремления.

В той работе, которую все страны производят для приспособления новых условий производства к вечным формам своей общественности, мы видим, что рабочий разными способами превращается из простого "пролетария", продавца рабочей силы, в участника производства, видим, что рабочие организуются в профессиональные союзы, входящие в соглашения с предпринимателями, организуют множество кооперативных обществ и т. д., вообще приспособляют новые условия производства к принципу частной собственности. Точно так же рабочие охраняют свою семью, причем им на помощь является государственное законодательство. Вообще, государство за последние пять-шесть десятилетий своей экономической политикой и рабочим законодательством служит живым опровержением возводимых социалистической теорией клевет против него. А между тем роль государства по устроению экономических отношений только началась, и ей еще предстоит широкая будущность.

Дело в том, что, пока промышленность работает так сильно на иностранные рынки, государству трудно регулировать производство по отсутствию международной власти, способной за этим следить. Капитализм и создан главнейшим образом работой на внешние рынки. Но времена иностранного рынка кончаются по мере уравнения промышленного развития всех стран. Уже скоро всем нациям придется подумать об организации промышленности применительно к требованиям своего собственного рынка. Тогда-то государство гораздо легче может войти в задачу разумно сообразовать производство с потреблением. Для этого нет надобности в социализме, а возвращение блудного сына промышленности в отеческий дом еще более воскресит и укрепит ту идею Отечества, которую ныне так неблагодарно и бессердечно старается подорвать социализм в гражданах каждой страны.

Но и помимо деятельности государственных и общественных учреждений сам прогресс изобретений идет на помощь не только крупной промышленности, но и мелкой. Он поддерживает мелкого производителя в борьбе с фабрикой настолько, что предсказание Маркса о сконцентрировании всех рабочих на немногих огромных фабриках совершенно не оправдалось, и мелкое производство дает хлеб большему числу рабочих, чем крупное. Применение электричества к мелким двигателям в этом отношении может произвести такой переворот в технике производства, что крупная фабрика, может быть, должна будет ограничиться в будущем лишь очень небольшими владениями. А в земледелии открытия по интенсивному хозяйству уже и теперь привели к торжеству мелкого земельного хозяйства над крупным.

VI

Я старался выше выяснить, что социалистическая идея односторонняя, а потому неизбежно приводит людей к противоречию с действительными законами развития общественности, которые сложны. Тем не менее эта односторонняя идея создала огромное общественное движение, длящееся с начала XIX века поныне.

Как могло это случиться? В общественной жизни, однако, не бывает ничего бессмысленного, беспричинного. Появление социалистической односторонности было совершенно естественно вследствие того, что общественность и государственность под влиянием тех идей, которые создали первую французскую революцию, впали в противоположную односторонность: начали развивать односторонне-индивидуалистический принцип свободы, упустив из виду законные требования принципа коллективизма.

Социализм и явился исторической поправкой к этой односторонности, которая сама же подготовила и почву для его действия.

XIX век получил в наследство от своего предшественника ряд условий, давших эту почву:

1) повсюду явились дезорганизованные массы населения, в котором средневековые формы общинности были разрушены без создания какой-либо новой организации;

2) свобода промышленного действия, поддержанная расширением внешних рынков, множеством изобретений и присутствием дезорганизованного и нуждающегося в заработке населения, создала огромные богатства в руках немногих сильных и удачливых людей;

3) государство либерального (буржуазного) типа отрешилось от средневековой идеи всесторонне пещись о нуждах населения, а потому не вступалось в какую-нибудь регуляцию промышленных отношений;

4) в то же время принципы равенства и свободы были признаны официально как основа неотъемлемых прав человека.

Действительность представляла, однако, фактически полное нарушение свободы и равенства в населении, пришедшем к состоянию самого крайнего неравенства в средствах к жизни. Укажу на положение Англии, где социалистическое движение раньше других стран приняло массовый характер. В начале XIX века собственно Англия имела 10 миллионов жителей, из которых, как громко кричали революционные прокламации, полмиллиона утопали в роскоши, 4 миллиона жили в крайней нужде, 4 миллиона в нищете и полмиллиона состояли из форменных нищих. Конечно, революционные прокламации всегда погрешают в статистике, но и точные статистические данные отмечают, что в начале XIX века 1 340 000 человек получали пособие от приходов, а к 1820 году это число возросло даже до 2,5 миллиона. Следовательно, около 15 процентов населения были действительно нищими.

Рабочее население Англии тех времен описывается как фактически весьма бесправное в отношении всесильных хозяев, поддерживаемых судами. Да и юридически права рабочих до чрезвычайности ограничивались воспрещением всяких союзов. В известном исследовании Уэббов приводится множество примеров судебного преследования рабочих Англии за попытки стачек. Во французском законодательстве с первой революции все частные сообщества вообще воспрещались в принципе. Законы против них во Франции были отменены лишь в новейшее время, и с 1825 по 1865 год почти 10 тысяч рабочих по двум тысячам судебных приговоров познакомились с тюрьмой по обвинению в образовании "незаконных коалиций".

На почве крайней бедности и - слишком часто - прямого притеснения неизбежно должны были возникать революционные движения народных масс, в теории объявленных владыками государства, а на практике сплошь и рядом чувствовавших себя рабами. Но как же было помочь горю, как исправить положение?

Действительная, разумная задача состояла в том, чтобы понять односторонность водворившегося строя и исправить его на тех вечных основах общественности, которые были подорваны чрезмерным развитием индивидуалистического принципа. Но люди не были к этому тогда подготовлены. Ни наука, ни практика не давали ответа на запросы времени. Потребовалось очень много испытаний, проб, работы мысли, прежде чем прямая дорога стала уясняться для людей в этих новых условиях. Вот в этой-то работе, где действовали все направления мысли, имел свое участие и социализм. Выступив против односторонностей индивидуализма, социализм дал развитию общества очень много полезных толчков.

Так, нравственное влияние утопического социализма на европейское общество начала XIX века было, несомненно, облагораживающим. Его внутренняя ошибка в понимании личности не сразу могла принести вредные плоды. А между тем социализм обращался к человеку с высокими требованиями, возбуждал веру в лучшее будущее, не позволял эгоистично закрывать глаза на страдания ближнего. Он в первое время обращался еще к человеку как к высшему существу, не проклинал богатого и знатного только за внешнее их положение, не сомневался в том, что и им не менее, чем бедным или приниженным, свойственно чувство любви к ближнему и стремление к общественному благу. Искание лучшего будущего было основано поэтому не на реках крови и насилиях, а на подъеме лучших сил человека. Мы видим в рядах первых социалистов множество людей действительно высокой нравственности. Русские могут вспомнить, что и наш Достоевский пострадал за увлечение фурьеризмом.

Кроме нравственного влияния, первый социализм имеет ту заслугу, что напомнил важность экономических условий и обязанность общества помогать своим членам не с одной полицейской стороны, а в целостном устройстве их жизни. В утопическом же социализме родилось первое стремление к уяснению внутренних законов общественности. Самое слово "социология" явилось впервые у Огюста Конта, ученика Сен-Симона.

Но уже в эти первые фазисы социализма мы постоянно видим, что он служил общественному благу только в тех случаях, когда осуществлял идею общечеловеческую, а не свою специфическую. Так, например, устройство Оуэном фабрики в Нью-Ланарке обнаружило много полезного для общества, указало, например, пользу повышенного уровня жизни рабочих даже с точки зрения повышения промышленного цроизводства. Но в этом опыте не было еще ничего социалистического, а было лишь применение общих гуманных начал к устройству крупных фабрик.

Во всех же случаях, когда социализм применял коммунистическую идею, его опыты терпели крушение и принесли лишь ту отрицательную пользу, что подтвердили современникам старую, много раз испытанную человечеством истину о несовместимости коммунизма с развитием личности и общества.

Напомню мимоходом, что коммунизм в первобытные эпохи играл гораздо более видную роль и отбрасывался людьми именно по несовместимости своей с прогрессом. В течение истории, помимо социализма, бывало немало опытов возвращения к коммунизму. У нас в России любопытные образчики этого наблюдались в немецких колониях. Известный исследователь Клаус ("Наши колонии") между прочим рассказывает и о них. Особенно любопытна Радичевская колония, жившая в полном коммунизме, с общим трудом и питанием, и хотя здесь семейным людям отводили отдельные квартиры, но детей с трехлетнего, кажется, возраста воспитывали в общественном пансионе. Эта колония выдержала свой строй лишь до тех пор, пока молодое поколение не стало знакомиться с окружающим бытом немцев и русских. В сравнении с их свободной жизнью радичевцы начали скоро себя чувствовать как в тюрьме, и наконец молодое поколение произвело целую революцию, в результате которой коммунизм был уничтожен и колония усвоила общечеловеческий строй.

Совершенно такие же поучения дали и практические опыты социализма. По системам Оуэна, Фурье, Кабе и т. д. было устроено множество общин с затратой огромных средств, денежных и умственных, и все это неизменно рушилось. Я не стану приводить примеров. Я недавно приводил их в брошюре "Заслуги и ошибки социализма". Множество их вы можете найти в книге Д. Щеглова "История социальных систем". Но не могу не вспомнить недавние статьи г-на Тверского в "Вестнике Европы" (ноябрь и декабрь 1906 года) в виду того, что он является отчасти и личным наблюдателем этих опытов. Г-н Тверской, известный своим передовым образом мыслей, уже давно стал гражданином Американских Штатов, где изучил теоретически историю до трехсот социалистических общин в Америке, а некоторые наблюдал и сам. Все они созидают совсем незавидную жизнь и в конце концов рушатся.

Более долговечными оказывались те, которые основаны на религиозной почве, и одна из них, коммуна Нойеса, просуществовала пятьдесят лет, пока не умер основатель, после чего распалось и его создание. Но чисто экономические коммуны, говорит г-н Тверской, основанные на социализме и демократическом правлении, оказались абсолютно непрактичными. Причины их разрушения, во-первых, слабость производства, во-вторых - ссоры. В Тополабампо (в Мексике) коммуне были даны такие громадные богатейшие земли, из которых самая плохая частная компания извлекла бы миллионы, но социалистическая коммуна распалась, не прожив и двух лет. Из прежних общин многие также были основаны с огромными затратами, но в конце концов неизменно доходили до нищеты и банкротства. Принудительный труд оказывался непроизводителен, а надежды на всеобщее усердие из высших побуждений исчезают вместе с первым пылом колонистов.

Такой же язвой социалистических коммун являются ссоры. И это понятно. В нашем строе даже бедный человек все же сохраняет уголки жизни, где он независим. В коммуне, при неизбежном обязательном режиме, немыслима независимость даже в пустячных мелочах, и это порождает раздражение и ссоры. Человек жаждет независимости: "Хоть щей горшок, да сам-большой". Система Фурье старается возможно больше щадить индивидуальность, но при социализме это недостижимо. Один из лучших фаланстеров Фурье, так называемый "Североамериканский", просуществовавший неслыханно долгое время - целых двенадцать лет, скоро стал представлять картину уныния и апатии жителей. "Умственные интересы, - говорит г-н Тверской, - оказались в загоне. Фурьеризм вводил развлечения в систему, но не помогало и это. Некоторые члены, до поселения в фаланстере отличавшиеся живым, энергичным характером, переродились в узких, односторонних автоматов. Даже и увеселения отправлялись ими как служба, обязательство, а не как потребность живых людей". Кончилось все это трехгодичными ссорами, уничтожением коммуны и общим разорением.

Все это лишь подтвердило исторический опыт человечества о непригодности коммунизма для основания цветущего общества. Но, терпя крушение в чисто социалистических опытах, первый фазис движения принес большую пользу тем, что напомнил людям идею кооперации, которая была заглушена индивидуализмом. В этом отношении много сделали различные опыты, так сказать, смягченного социализма, отчасти у самого Р. Оуэна, отчасти у Луи Блана. Если такие принципы, как равенство платы, оказывались непреложимыми, то польза соединения усилий людей, сохраняющих свою независимость и собственность, но вступающих в союз, в совместное достижение своих общих целей, - эта идея стала быстро развиваться и нашла самые разнообразные применения. Я не буду упоминать множества ее пропагандистов вроде Шульце Делича, но укажу, что идея кооперации проявилась и в общих рабочих союзах, и в частных обществах, отчасти производительных, но более всего в учреждениях взаимопомощи, потребления и т. п. Эта идея выразилась даже в ассоциации капиталов - в виде акционерных компаний, которые постепенно начали становиться доступными и для самых мелких сбережений, присоединяя таким образом и рабочих к обладанию капиталом в производстве. Она проявилась и в привлечении рабочих к участию в прибыли на фабриках. Хотя применение столь развившейся идеи кооперации было совершаемо не социалистами и даже вызывало потом противодействие их, но первоначальный толчок делу этому был дан социалистическим движением.

Точно так же должно признать заслугу социалистического движения в деле организации рабочих, которая стала в XIX веке огромным фактором не только в улучшении быта рабочих, но и вообще всего общественного строя. И понятно, что без деятельного участия самого народа было бы невозможно понять, узнать и совершить то, что улучшает его положение. К этой самодеятельности рабочий народ по всей Европе был привлечен прежде всего социалистическим движением. Социализм давал рабочим ложные цели, но зато привлекал их к действию. Правда, что если у рабочих не хватало самостоятельности, чтобы потом освободиться от руководства социалистической интеллигенции, то их положение становилось, может быть, еще опаснее, чем было прежде. Но там, где рабочие умели стать самостоятельными, они, как в Англии, очень могут поблагодарить своих бывших социалистических учителей, так сказать, приготовительного класса. В этих случаях, начав организованно достигать своих разумных интересов, рабочие оказались полезными деятелями для всего общественного строя и даже для повышения типа промышленного строя.

Действительно, предприниматели сначала улучшали условия работы только в виде уступки. Но потом оказалось, что это ведет ко всеобщей выгоде и что промышленное производство можно поставить на тем более высокую ступень, чем выше личная развитость рабочего и обстановка его жизни.

В этом открытии XIX века, в сущности, нет ничего нового. Рабочий развитый, обученный и имеющий перед собою обеспеченную жизненную карьеру - это есть идея чисто средневековых цехов и корпораций. Но к XIX веку она была выброшена из обихода, и социализм напомнил ее людям, даже сам не сознавая важности этого. Разработана эта мысль была уже не социалистами. На это понадобилась огромная работа мысли научной и практической. Более всего сделали, конечно, сами рабочие своими союзами и борьбой против эксплуатации.

Со своей стороны, политическая экономия уже при Адаме Смите отметила, что рабочие наилучшего качества встречаются там, где заработная плата выше. Окончательно значение высокого уровня жизни рабочих установлено было учеными внепартийными, как Луйо Брентано и Шульце Геверниц, но первые проблески идеи принадлежат Роберту Оуэну. К сожалению, социализм и в том случае стал пренебрежительно отворачиваться от этой идеи, как только она стала приводить к отрицанию надобности в революции.

Такую же косвенную заслугу социализм имел и в деле пробуждения государственной мысли. Буржуазная идея сузила государственные задачи, превращала государство в простой департамент полиции. Социализм заговорил, что общество обязано пещись о всех нуждах своих членов, и этим пробудил историческое самосознание государства. Революционные движения рабочих еще более усилили значение такого напоминания. И действительно, уже в первой половине XIX века научная государственная мысль и практика государственных деятелей начали уничтожать буржуазно-государственную идею. Социалисты в этой работе уже почти не имеют участия, кроме разве отчасти Луи Блана и Лассаля. Но, раз пробудившись, государственная мысль уже не имела надобности в помощи социалистов для того, чтобы искать и находить достойный себе путь действий.

Все крупнейшие умы, разрабатывавшие государственную науку, как Блюнчли, Лоренц Штейн и прочие, совершенно разбивали буржуазную идею государства и начертывали ему широкую роль всестороннего устроителя всенародной жизни. Об руку с ним действовали и экономисты, покинувшие первоначальную "буржуазную почву". Особенно велико значение идеи Фридриха Листа о том, что богатство нации достигается не количеством "ценностей", имеющихся у нее, а количеством "производительных сил", откуда вытекала забота о развитии самих людей, и перед государством ставилась задача устремить свои усилия именно на повышение умственной, нравственной, профессиональной и экономической развитости всей массы населения. Работа возрожденной государственности принесла уже огромные плоды за XIX век, и можно сказать, что государство конца XIX века резче отличается от государства начала XIX века, чем это последнее от систем XVIII века.

В этой работе науки, государственных людей и всех классов общества социализм, однако, оказался отщепенцем. Он уже не захотел принимать участия в улучшении общества и постепенно стал все больше мешать ему. Тут на практике проявилась ложность основной его идеи. Человечество стало улучшать свою жизнь не посредством уничтожения своего строя, а посредством действительного осуществления всех тех прав личности, которые составляют наш идеал, и посредством приведения государства к действительному исполнению его обязанностей. Человечество не уничтожало собственности, а стремилось к тому, чтобы и рабочий ее получил. Оно не уничтожало капитала, а стремилось к тому, чтобы и человек труда также стал обладателем капитала. Человечество не превращало свое общество в насильственную трудовую казарму, а только поощряло добровольное соединение в союзы и таким образом создавало свободную внутреннюю организацию. А так как вся эта работа пошла успешно и мало-помалу улучшала положение народа, то революция оказывалась ненужной, и вместо этого стала укрепляться идея мирного постепенного развития, эволюции. Социализм же непременно хотел произвести коммунистический насильственный переворот и создать новое общество на принудительном коммунизме. Поэтому он вместо того, чтобы поддержать государство в его новом благородном виде, начинает все более враждовать с ним. Таким образом, социалистическое движение постепенно начало становиться помехой прогрессу.

Общий ход его эволюции предоставлял такую постепенность, что, давши сначала толчок прогрессу, социализм становится все более и более помехой для него.

Сначала выдвинулся утопический социализм, который еще не ставил себе задач насильственной революции. Он только предлагал людям устроиться на новых началах и в доказательство их целесообразности предпринимал множество опытов отдельных общин.

Переход социализма на революционную почву раньше всего произошел в Англии, где, впрочем, социалистическая идея была сравнительно скоро и совсем остановлена. В наиболее же стройную систему она сложилась в марксизме. Я не стану говорить о революционном социализме Франции, потому что он всегда выражал скорее настроение, чем какую-нибудь стройную систему, так что к концу XIX века французы и сами в большей или меньшей степени начали тоже проникаться теорией Маркса, которая дала себе название "научного социализма". На этой последней мы и должны остановиться как на высшем пункте развития социалистической идеи после времен утопических теорий.

Теорию Маркса нельзя признать действительно научной. Она и не вошла в достояние науки, а к концу века, кажется, ни одно из ее оснований нельзя уже считать выдержавшим критику науки. Но теория Маркса необычайно целесообразна как основа партийной революционной программы. В этом отношении нельзя было создать ничего более стройного во всех частях.

Теория Маркса, во-первых, призывает к социалистическому перевороту не вообще весь народ, а ту часть его, которая наиболее обездолена существующим строем, то есть пролетариат. Этот слой рабочих, если он находится в таком положении, как было в сороковых годах, а отчасти и до сих пор, ничего не может терять от каких бы то ни было переворотов, а может надеяться что-нибудь и выиграть. Поэтому он охотно готов выслушать и усвоить такую теорию, которая говорит в его пользу. Таковой объявила себя теория Маркса.

Понятно, что пролетарий, каковы бы ни были побуждения его личного интереса, не может не уважать истины научной. Теория Маркса именно и говорила ему от имени якобы последнего слова науки. Отнестись критически к этому последнему слову науки было бы, разумеется, очень трудно для наименее образованной части рабочих. И что же эта научная истина возвещала ему? Пролетариат, дотоле чувствовавший себя только униженным и оскорбленным, был объявлен носителем последнего слова человеческого прогресса. На пролетариате должен был развиться идеал будущего. То обстоятельство, что пролетариат беден, бессилен, необразован, ничего не значит.

Все сделает сам естественный, неотразимый ход производства. Пролетарию нечего даже и предусматривать, как нужно будет устраивать сложное общество. Такая задача могла бы устрашить своей непомерной трудностью. Но теория успокаивала рабочего, что ни знания, ни способности (как и вообще личность человека) не имеют тут большого значения. Производство само собою складывается и само же указывает форму сложения общества. Пролетарию достаточно улечься в эти формы, так же не рассуждая, как он до тех пор работал на своей фабрике, с той приятной разницей, что он тогда будет не рабом, а господином. Борьба против той страшной силы, которую пролетарий видел в капитализме и в государстве, могла бы устрашить и самого мужественного человека. Но теория Маркса успокаивала даже и самых малодушных. Никаких трудностей и опасностей не будет. Процесс концентрации капиталов сам по себе приведет к тому, что в число пролетариев перейдет весь народ, и в лагере капитализма останется лишь ничтожная горсточка людей, которых стоит толкнуть пальцем, чтобы они свалились.

Пролетарий, самый несчастный, униженный и оскорбленный, тем не менее, как человек, носил в сердце любовь к другим людям, к своему обществу, отечеству, нации, государству. Даже в самом капиталисте рабочий не мог не различать честного и доброго человека от действительно бессердечного эксплуататора. Все эти человеческие и общественные чувства мешают развитию безмерной ненависти, которая должна устремить рабочих на бой и разрушение. Учение Маркса заглушает все подобные чувства. От имени науки оно объявляет, что вся история общества есть история борьбы классов, что всегда один класс был грабителем другого. Описание "первоначального накопления" капитала не щадит у Маркса никаких красок для изображения этого грабежа. Никакая революционная прокламация не могла бы одностороннее и сильнее разжигать классовую ненависть. Наука Маркса внушала рабочему, что в этой хищнической борьбе он может и сам не стесняться в средствах. Что касается отечества, то оно совсем не существует там, где всем владычествует борьба классов, и чувство патриотизма само собою становится бессмыслицей.

Такое представление человеческого общества и человеческих отношений могло бы очень легко подрываться у пролетария более близким знакомством с действительной наукой. Но ему решительно заявляли, что нет науки, кроме учения Маркса. Все прочее - не более как буржуазные выдумки. Везде они только обманывают пролетария. Борьба классов переносится Марксом и в ту область, где о ней оскорбительно даже и слышать тому, кто сколько-нибудь знаком сам со святым преклонением перед истиной, которое одно создает науку и которое всегда было у честных умов, не преклоняющихся ни перед какой борьбой или соблазнами. Но это разделение науки на социалистическую и буржуазную было в высшей степени целесообразно с партийной точки зрения. Оно закрепощало рабочего умственно перед партией, делало его глухим ко всякому возражению, ко всякой попытке раскрыть ему глаза на объективную истину.

Рабочего, наконец, могло охлаждать в отношении партии то соображение, что какой бы рай ни предстоял в будущем, а не мешает позаботиться и о настоящем, слишком уже тяжком. Теория Маркса отвлекала и от такого соблазна постепенных улучшений обещанием, что социалистический переворот произойдет очень скоро. Терпеть не долго. Процесс концентрации капиталов идет гигантскими шагами. Впоследствии, когда доверие рабочего класса начало истощаться, руководители социальной демократии начали прямо предсказывать сроки социального переворота. Энгельс предвещал его на 1898 год, Бебель обещал и раньше, говоря в 1891 году, что немногие из присутствующих в собрании не увидят собственными глазами исполнения его пророчества.

В общем, таким образом, теория Маркса всесторонне приспособлена к тому, чтобы привлечь рабочих к организации революционного переворота и удержать их в своих руках. Это учение и льстит рабочим, и успокаивает их, и ободряет, и предохраняет от влияния голоса справедливости, гуманности, любви к родине, и, наконец, замыкает завербованных в круг, изолированный от всяких влияний, способных возбудить в них критическую работу ума.

В гражданском отношении, понятно, трудно бы было создать что-либо более деморализующее. Если можно говорить о заслугах социально-демократической партии в Германии, то разве только в том отношении, что она все-таки соорганизовала воедино очень большие массы рабочих. Число социал-демократов, вносящих плату в кассу партии, составляет 400 000 человек, которые имеют, влияние на целый миллион рабочих. Но социальная демократия, захватывая рабочих к себе, мешала образованию чисто рабочих союзов, так что хотя идея профессиональной организации (гирш-дункеровские общества) возникла в Германии одновременно с социализмом, однако же все вместе взятые организации профессиональные (гирш-дункеровские, христианского социализма и разные отдельные союзы) поныне насчитывают едва ли больше двухсот тысяч. А между тем в массах народа, собираемого под знаменем социальной демократии, развивается лишь полное отщепенство от остального немецкого народа.

Если социал-демократическая партия не могла совершенно противиться стремлениям рабочих к улучшениям своей жизни и устраивала разные союзы, то делала это собственно в целях проникновения в рабочую среду для пропаганды и агитации. В парламенте же она ясно доказала, что не только не стремится к улучшению быта рабочих, но даже старается не допустить законов, к этому ведущих. При последних выборах в рейхстаге (1907 г.) противники социальной демократии составили любопытный подсчет того, что делала эта партия в парламенте с 1880 по 1906 год. Он помещен в журнале "Zukunft" (за февраль). Называя себя рабочей партией, социал-демократы в рейхстаге подавали голоса против всех налогов, которые переносили тяжесть обложения с рабочих классов на богатых. В 1881, 1885, 1894, 1900 и 1906 годах социалистические депутаты систематически отвергали налоги на биржу и их увеличение. В 1900 и 1902 годах они голосовали против пошлин на иностранные дорогие вина, в 1902 году - против пошлин на предметы роскоши, в 1904-м - против налога на автомобилистов. Законы для какого бы то ни было обеспечения рабочих социал-демократия старалась не допустить в рейхстаге. Так, в 1880 году партия голосовала против закона, преследующего ростовщиков, а в 1896-м - против закона о злоупотреблениях закладчиков. В 1883 году партия голосовала против страхования рабочих на случай болезни, в 1884-м - против страхования от несчастных случаев, в 1885-м - против обеспечения инвалидных и старых рабочих; в 1891-м - против закона о мерах к безопасности рабочих во время их труда, в 1903-м - против улучшения касс для больных рабочих. Социальная демократия вотировала и против законов, вносящих в промышленные отношения больше порядка: в 1890 году - против ремесленных судов, в 1905-м - против коммерческих судов. С начала до конца она, таким образом, старалась не допустить никаких улучшений жизни рабочих, очевидно, для того, чтобы держать их в более революционном настроении. В сотнях тысячах организуемых ею рабочих она создавала только массу, отрицающуюся от национальной жизни, проклинающую государство и общество и живущую одной мечтой: разрушить общество и захватить его наследие.

Английские рабочие раньше других вступили на революционный путь для защиты своих интересов, тогда еще и не зная социализма. Они защищали чисто трудовые интересы, образуя для этого союзы, привычка к которым была у них сильна и в старые времена. При этом они были настолько полны веры в общенациональную справедливость, что обращались за поддержкой и к королю, и к парламенту. Но никто не оказывал им помощи, и они для защиты от явных притеснений и беззаконий капиталистов стали переходить на путь революционный.

К этому-то революционному движению и примкнул социализм в лице самого Р. Оуэна, который от неудачных опытов коммунистических общин решил перейти к целостному революционному перевороту во всей нации сразу.

Его пропаганда вложила в рабочее движение общую идею. В 1833 году на конгрессе своих единомышленников в Лондоне Оуэн уже объяснил, что имеются в виду "великие перемены, которые ниспадут на общество внезапно, как тать в нощи. Имеется в виду возникновение таких национальных учреждений, которые бы соединили все трудящиеся классы в одну великую организацию так, чтобы каждая ветвь знала, что происходит в других ветвях, чтобы прекратилась всякая индивидуальная конкуренция и чтобы все фабрики велись национальными компаниями. Все отрасли труда должны образовать ассоциации лож с таким числом членов, которое достаточно для ведения дела, и все лица, принадлежащие к данной отрасли труда, должны стать ее членами".

На этот призыв к общему социалистическому перевороту рабочие сначала отозвались в огромных массах. В 1834 году "Великий консолидированный национальный рабочий союз" имел по меньшей мере 500 000 членов (цифры Уэббов). Не чуждаясь взаимопомощи членов, он имел в виду общий переворот, и с тех пор мы начинаем видеть в Англии те приемы борьбы, которые отсталая Европа пробует лишь теперь. Так, "Великий национальный рабочий союз" задумал применить по всей стране гигантскую всеобщую забастовку, на поддержание которой из карманов рабочих сыпались последние шиллинги. Но ничего из этого не вышло, и после четырехмесячной борьбы забастовка кончилась полным поражением рабочих, которые принуждены были стать на работу, ничего не добившись. Тридцатые и сороковые годы были вообще революционным временем английских рабочих, которые пробовали ставить и политические требования (особенно в так называемом "чартизме" - Рабочая хартия). При этом происходили и возмущения, и убийства, и казни, и Лондон погружался во тьму забастовщиками (Вестминстерские кварталы). Все это англичане проделали на восемьдесят лет раньше нас. В 1848 году против стотысячной массы рабочих, двинувшихся в Лондон, был выставлен сам герцог Веллингтон.

Однако практичные англичане очень скоро воспользовались печальным опытом, и во всех классах народа явилось стремление разобраться в происходящей неурядице. Возникает усиленная разработка политической экономии, с которой стараются систематически знакомить и рабочий класс. Правительство первое в Европе дает рабочим право организации и само начинает меры к урегулированию условий труда. Среди самих же рабочих возникает стремление к самостоятельной практичной самопомощи.

Сороковые годы, которые были началом революционных увлечений для континентальных стран, для английских рабочих сделались началом совершеннолетия. Они выходят из-под руководства какой-либо посторонней интеллигенции и начинают жить как самостоятельный рабочий класс. Они начинают вести не социалистическую, а чисто свою, рабочую организацию, отбрасывают социалистические цели и начинают вырабатывать цели сами для себя. Выступают на сцену действия сами рабочие массы, и их движение принимает характер "профессиональный".

Множество замечательных вождей выдвинули рабочие на этом пути, где им приходилось так много бороться.

Для своих знаменитых стачек они выработали строго обдуманную тактику. Но еще более замечательны выработанные ими системы соглашений с предпринимателями, в чем иногда много помогали и сами предприниматели, как известный Мунделла. Образование множества обществ и союзов, чисто рабочих, с чисто рабочими целями: для повышения платы, для регулирования времени и условий труда, для соглашений с предпринимателями, для экономической взаимопомощи - вот, в общем, содержание того великого движения, которое называется тред-юнионистским. Это движение, принесши неисчислимую пользу рабочим, в то же время обогатило человеческую общественность множеством новых остроумных комбинаций жизни, дало даже новые исходные точки зрения науке и было главным пробным полем, установившим научно ту истину, что "высокий уровень жизни" рабочего есть источник повышения национального производства.

Я не могу останавливаться на подробностях этой картины истинного прогресса общества и лишь вкратце замечу, что английские рабочие в своей организованной части, охватывающей около двух миллионов человек, то, есть не менее пяти-шести миллионов населения, вообще достигли огромного улучшения своей жизни. Когда мы просматриваем бюджеты рабочей семьи (например, у Шульце Геверница), мы находим в ежедневном употреблении то, что у нас составляет достояние только верхних классов общества: пшеничный хлеб, овсяную муку, рис, картофель, чай, сахар, молоко, кофе, яйца, масло, сыр, говядину, баранину, свинину, овощи, пикули, маринованные фрукты, пиво, табак и т. д. Все это значится в постоянном употреблении. В бюджет рабочего входит расход на газеты, на клуб, на летние поездки для семьи и т. д. Общим требованием рабочего сделалось и то, чтобы его заработная плата давала возможность ежегодных сбережений.

Продолжительность рабочего дня в Англии разнообразна. В эпоху своего социализма рабочие тоже требовали восьмичасового дня, но потом нашли более выгодным предоставить дело свободному соглашению, в котором самостоятельность рабочих обеспечивается их могущественными организациями. Таким образом, в Англии и теперь местами работают и по 12 часов, местами и по 8, а в среднем около 9. Но что касается заработной платы - она систематически растет. Стараясь при этом не подрывать фабрик, рабочие во многих союзах выработали и приняли систему "подвижных шкал", по которой хозяева обязаны увеличивать плату при хорошем ходе дел, при плохом же рабочие обязаны брать меньшую. Но общая сумма заработка очень выросла. В 1860 году английские рабочие получили 3 900 000 000 рублей заработка, а в 1895 году почти вдвое больше - 6 900 000 000 рублей. Это возрастание идет по всем производствам. Так, с 1846 по 1895 год у каменотесов недельный заработок поднялся с 10 рублей до 19, у надсмотрщиков за машинами - с7до17ит.д. Но, кроме возрастания доходов рабочих, созданные ими организации взаимопомощи на всевозможные случаи - болезнь, безработность и т. д. - чрезвычайно упрочивают положение лиц рабочего класса.

Огромное развитие кооперативных обществ - потребительных - приносит новое уменьшение расхода и возрастание дохода. В 1897 году рабочие потребительные общества Англии имели 1 468 000 членов, то есть приносили пользу не менее пяти миллионам населения. Они обладали капиталом более 200 миллионов рублей, доставляли продуктов на 500 с лишним миллионов и при этом давали им еще свыше 60 миллионов чистой прибыли. Несомненно также, что рабочие приобщаются и к обладанию капиталом, ибо доход с тех мелких капиталов, которые не подлежат оплате налогом, возрос в английском населении с 1860 по 1895 год с 640 миллионов рублей до 1 миллиарда 300 миллионов.

Конечно, в английском рабочем мире еще много нищеты, и все, интересующиеся участью рабочих, жалуются на это, говоря, например, что четверть рабочего населения находится на уровне, с которого начинается нищета. Должно, однако, заметить, что понятие о нищете относительно. В Англии требуют, чтобы рабочий обладал достаточными средствами для "приличной жизни". С этой точки зрения все зарабатывающие менее двадцати шиллингов в неделю (то есть 10 рублей) засчитываются в бедняки. Но действительно безбедное существование возможно в Англии не только при пяти рублях в неделю, но даже при трех-четырех. Это видно из того, что рабочие союзы выдают своим безработным членам обыкновенно по 5 рублей (10 шиллингов) в неделю, а для забастовщиков, не принадлежащих к союзу, даже только по 3 рубля в неделю (по 6 шиллингов). Значит, очень бедно можно жить и на 3 рубля, а следовательно, те, которые получают по 10 рублей, с нашей точки зрения далеко не могут считаться на границе нищеты. Впрочем, мы имеем объективные указания на улучшение положения рабочих. По исследованиям Гумфриса, средняя продолжительность жизни мужчины возросла за последние 40 лет на два года, а женщины - на три с половиной года. Количество бедных, получающих пособие, составлявшее в 1820 году почти 20% населения и еще в 1849 году равное 6,3% населения, понизилось к 1896 году до 2,5%. Ясно, что рабочие организации улучшили положение не только своих собственных членов, но всего низшего класса. Сэр Роберт Джиффен, величайший знаток рабочей статистики в Англии, в то же время очень сердечно думающий о благе рабочих, заявляет: "Несомненно, что положение народной массы бесконечно лучше, чем 50 лет назад, что видно из большей продолжительности жизни, увеличения потребления жизненных средств, из лучшего образования, из большей свободы от преступлений, из увеличения сбережений. Этому не противоречит тот факт, что существует еще зло, остающееся не устраненным, существуют подонки общества".

Совсем не то происходит на континенте.

Сам по себе ход экономическо-государственного развития, несмотря на то что социализм отвлекал огромное количество сил общества и народа от творческой социальной работы и вечными угрозами революции заставлял государство тратить множество сил и средств на охрану вечно угрожаемого и беспрерывно нарушаемого общественного спокойствия, - несмотря на это благоприятное условие, ход развития общественности стал все более обнаруживать неверность теории социального демократизма. Предсказываемое Марксом и Энгельсом превращение всего народа в пролетариев не осуществлялось. Число собственников не уменьшалось, а возрастало, концентрация капиталов в производстве шла довольно туго, мелкое производство обнаруживало большую способность выживать и бороться за существование с крупным.

Приведу некоторые данные по этому предмету.

В области земледелия в Бельгии количество земель в среднем крестьянском хозяйстве утроилось, крупное же землевладение уменьшилось. Во Франции мелкое землевладение также увеличилось. В Англии, где собственно землевладение еще со времен Вильгельма Завоевателя попало в руки 60 000 человек, у крестьян в собственности немного земель, но обработка ее развивается в виде мелких хозяйств, на которые приходится 66% всей земли, тогда как на крупные хозяйства - всего 2,5% земли. Капиталистическое хозяйство не обнаруживает способности одолеть крестьянина, напротив, число гигантских хозяйств уменьшается. В Германии точно так же крестьянское хозяйство захватывает все большее количество земли, увеличившись за последние 15 лет на 30%. Крупное же хозяйство сокращается. "Не подлежит сомнению, - говорит Бернштейн, - что во всей Западной Европе и в Восточной Америке - всюду растет мелкое и среднее хозяйство и понижается крупное и исполинское".

Та же устойчивость мелкого и среднего производства проявилась и в обрабатывающей промышленности.

В Германии крупная промышленность к 1895 году не могла собрать на фабриках более 1/2 всех рабочих. В 1895 году из 10,5 миллиона рабочих Германии крупная промышленность занимала лишь 3,25 миллиона. Средней же величины заведения - 2,5 миллиона, мелкие (ниже пяти человек) - 4,5 миллиона. Да сверх того имелось 1,25 миллиона ремесленников. Притом число рабочих на мелком и среднем производстве прямо возрастает. На мелком (до пяти человек) в 1882 году было 2 400 000 рабочих, а в 1895 году 3 056 000 человек. В предприятиях до десяти рабочих было 500 000 человек, а стало 830 000.

Концентрация рабочих и повсюду подвигается плохо. Во Франции на одного хозяина теперь приходится в среднем всего три рабочих, в Австрии - по четыре рабочих.

Распределение собственности также становится правильнее. В Саксонии в 1870 году почти 80% населения получало менее 800 марок в год, а в 1894 году меньше 800 марок получало лишь 64% населения, тогда как число зажиточных возросло с 20% до 36%. В Пруссии число населения возросло вдвое, а число зажиточных в семь раз. Вообще, ряд данных показывает, что существующий строй постепенно улучшает положение народа и что количество пролетариата относительно уменьшается.

Казалось бы, такая тенденция естественного хода вещей должна была побудить социалистов оставить ложную теорию и присоединить свои усилия к тому, чтобы еще более увеличить и ускорить ход возрастания народного благосостояния. Но социальная демократия, совершенно наоборот, тут-то и начинает торопиться произвести социалистический переворот.

При этом уже откровенно заявляется, что социальная демократия должна будет бороться против всей нации и, так сказать, намерена завоевать ее, соответственно с чем располагаются и средства действия.

"Одна из особенностей современного положения, - говорит Каутский, являющийся теперь официальным публицистом партии, - заключается в том, что в настоящее время мы (социал-демократическая партия) встречаем наиболее упорное сопротивление не со стороны правительства". "В прежних революциях принимала участие вся нация, объектом же нападения было только правительство". Теперь все изменилось. "Революционные слои не являются, как было при прежних революциях, представителями огромного большинства народа против горсти эксплуататоров, а являются, в сущности, представителями лишь одного класса, против которого стоят не только все эксплуатирующие классы, но и большинство мелких буржуа, и крестьяне, и большая часть интеллигенции", короче: весь народ ("Социальный переворот").

"Особенность" эта так важна, что при некотором уважении к человеческому праву те люди, которые сами сознаются, что против них вся нация, были бы обязаны отказаться от революции, которая в таких обстоятельствах является противонародным преступлением.

Но социал-демократическая публицистика заботится лишь о том, чтобы доказать своей партии возможность захвата власти даже и при этом условии. Каутский указывает, что социал-демократы лучше организованы, тогда как остальные слои народа раздроблены, указывает, что у социал-демократов больше мужества и решительности, чем у других, и что, сверх того, для произведения переворота они могут воспользоваться "благоприятными обстоятельствами". Таким благоприятным обстоятельством выставляется, например, внешняя война, когда правительство, обремененное тяжкой защитой от неприятеля, оказывается слабым для отражения внутренних врагов. Другим условием указывается всеобщая забастовка. Я упоминал, что эта идея являлась в порыве раздражения и у английских рабочих в то время, когда они еще находились под влиянием социализма. Но здравый смысл и общественное чувство скоро показали англичанам, что, борясь такими средствами, они могут только погубить общество и с ним самих себя. У современных же социал-демократов и через семьдесят лет может восхваляться и рекомендоваться подобный способ борьбы. Так, по поводу русских забастовок г-жа Роланд Гольст по рекомендации Каутского написала целый трактат о всеобщей забастовке. При этом она говорит: "Путем всеобщей забастовки русские пролетарии разрушили силы врагов. Путем стачки они сделали невозможным существование и какую бы то ни было деятельность, внесли в общественную жизнь беспорядок и неустойчивость, доведшие общество до невыносимого состояния, понизили доходы государства и навязали ему новые расходы, заставили войска и полицию нести изнурительную службу и т.д." ("Всеобщая стачка и социал-демократия").

Такая пропаганда, поощряющая человека хвалиться количеством страданий, причиненных им как отдельным лицам, так и всему обществу, составляет пропаганду истинного человеконенавистничества и разрушает всякую тень общественной нравственности. Дошедши до такого состояния, социалистическая идея превращается в нечто неслыханно реакционное, отодвигающее человечество к самым варварским временам. При достигнутой степени культурного развития мы не признаем голого права силы даже в международных отношениях, не можем признать правоты монголов, например, только из-за того, что они были сильнее раздробленной междоусобиями России. Социальная же демократия рекомендует миллиону рабочих сплотиться так искусно, чтобы оказаться сильнее всей нации и потом подчинить ее силой своему режиму. Мы считаем недопустимой измену тому обществу, в котором приняли права гражданства. Социальная демократия рекомендует напасть на свою страну во время внешней войны, то есть когда обязанность гражданина состоит в том, чтобы, забыв внутренние споры, стать дружно за общий интерес нации. Но, становясь на такую почву, социалистическая доктрина разрушает не только современное общество, а делает невозможным какую бы то ни было общественность. Она разрушает самую способность людей жить в обществе и созидать общество.

Для человека, не ослепленного страстью, ясно, что, воспитывая в людях полное презрение к праву других и даже к праву национальному, нельзя из таких лиц создать нового общества. Характер и привычки, сложившиеся на таких понятиях и на дикой борьбе, поправшей ногами все принципы, не могут не передаваться всем окружающим, а уж тем более укрепляются у самих социалистов. Если бы они и успели победить и захватить в свои руки современное государство, то они будут проявлять в новом обществе те же качества, которые воспитала в них социал-демократия. Привыкши к презрению права личного и общечеловеческого, они неизбежно будут так же коварно изменять и социалистическому обществу, если в нем что-либо им не понравится, будут позволять себе такие же насилия над новым обществом. Такие люди всякое общество, старое или новое, превратят в арену взаимных коварных нападений, взаимного разрушения и междоусобиц. Свобода и благосостояние возможны только среди людей, которые проникнуты уважением к общему праву и во взаимной борьбе не позволяют себе доходить до его нарушения.

Это всецело относится и к идее всеобщей забастовки. Стачка, забастовка вполне понятны как орудие частной борьбы между двумя враждующими частными силами: рабочими и предпринимателями. Но всеобщая забастовка обращает частную или классовую борьбу против всего общества. Это уже составляет попрание общественного права, и толкать рабочих на такой путь - значит развивать в них чувства эксплуататоров.

Во всеобщей стачке воспитывается такой эгоизм, какой редок даже среди самых типичных эксплуататоров.

Здесь человек, во-первых, приучается хладнокровно причинять страдания всем окружающим, без всякого внимания даже к тому, враги ли они ему. Нужно вспомнить, какими страшными бедствиями и лишениями всеобщая забастовка падает на всех не причастных борьбе, не повинных ни в какой эксплуатации, не говоря уже о стариках, больных, детях и т. д.

История передает как пример благородного человеколюбия поступок короля Генриха IV, который доставлял хлеб в Париж, осажденный им во время гражданской войны. Вот какие люди и какие чувства способны созидать общество! Уничтожить же в своем сердце всякую искру человечности - это значит губить общество.

Подрывая общую нравственность в человеке, идея всеобщей забастовки, вообще забастовки предприятий общественно необходимых, подрывает, сверх того, в рабочем человеке главное его украшение: трудовую нравственность, профессиональную этику. Трудящийся человек именно этим чувством выше нетрудящегося. Трудовая этика говорит нам, что мы своей работой не только получаем сами средства к жизни, но распространяем благо на всех людей, служим человечеству, являемся в труде своем общественными деятелями. Этим чувством свят наш труд. Он есть наша нравственная обязанность перед человечеством, он есть наша помощь не только знаемым, но и незнаемым, всем человеческим существам. Но какие противоположные чувства прививает нам идея всеобщей забастовки! Репортер "Русского голоса" (3 марта, № 51) рассказывал уличную сцену из забастовки городских трамваев. Забастовка кончилась, но появились агитаторы, горько упрекавшие своих товарищей в измене. Те отмалчивались или говорили: "У меня вон семеро; все просят есть... Вот и бастуй..."

Этот бедный человек помнит, что у него семеро детей. Из-за их голодного писка он прекратил забастовку. Но как же ни он, ни агитаторы, упрекающие его, не потрудятся вспомнить, что тысячи семейств, у которых тоже дети есть просят, поставлены в самое тяжкое положение отсутствием конок и трамваев? Как же рабочему или другому служащему вовремя попасть на работу? А он из-за опозданий иной раз может и совсем потерять место. Дети же и у него пищат, есть просят. Но ни о чем подобном этот кондуктор не думает. Он думает или о прибавке жалованья, или о том, чтобы вовсе не потерять жалованья, а как это отражается на судьбе других людей - ему все равно. В таком человеке уже подорвана трудовая этика. Он уже не имеет самого высокого чувства работника.

А что сказать, когда рабочие, поставленные на водопроводе, начинают грозить пресечением воды для жителей? Ведь это хуже измены на войне.

Если бы мы превратились в людей, забывших трудовую нравственность, то между нами возможна была бы только взаимная эксплуатация, грызня и резня. С такими людьми нечего и толковать о каком-нибудь лучшем строе жизни. Чувством профессиональной этики наша общественность держится, может быть, более, чем каким другим, потому что в труде своем человек является общественным деятелем не раз в год, не только на каких-нибудь выборах, а ежедневно и ежечасно. И вот это-то сознание общественного значения нашего труда, сознание того, что он имеет своей задачей не замаривание, а постоянное оживотворение всего окружающего, заставляют забывать новейшие социалисты.

Ставя своим идеалом коммунизм, они сами заставляют людей забывать, что наш труд не есть только наше частное или партийное дело, но общественное и общечеловеческое. Говоря об обобществлении всех отношений, они разрешают насилие над обществом. Говоря о трудовом обществе, они уничтожают трудовую этику.

Но, вырабатывая таких людей, которые утрачивают уважение к другим людям, к обществу, к человеческому праву, что же можно создать? Если люди уже ни на кого не в состоянии будут положиться, если, например, при самом социалистическом строе хранители общественных складов устроят забастовку в раздаче продуктов или в доставлении фабрикам электрической силы, какое же возможно общество? Тут, после долгой резни, все могут лишь прийти к заключению, что невозможно жить иначе, как создав какой-нибудь страшный центральный деспотизм, который грозным принуждением, карой и вечным надзором за всеми и каждым заменил бы действие погибшей в людях нравственности, гуманности и сознания своего общественного долга.

Когда вспоминаешь первые фазисы социализма в начале XIX века, вспоминаешь эти горячие обличения эксплуатации и бесчеловечия, горячие призывы к человеческой солидарности и сравниваешь эти прежние речи с нынешними воззваниями к борьбе против всего общества, во имя своей партийной программы, с забвением всех человеческих чувств, с призывом морить не только врагов, а всех, кто попадется, голодом и жаждой - то нельзя не видеть страшного регресса. Идея, призывавшая к обновлению мира, превратилась в идею, возвращающую его к самым первобытным временам дикости, когда человек еще не умел сознать брата в другом человеке. Именно это и приводит теперь многих в ужас перед социализмом как перед носителем гибели общественности, а стало быть, и всей культуры.

Я должен, однако же, сказать, что когда какое-либо учение или общественное движение доходит до таких отчаянных средств действия, то это показывает не возрастание его силы, а внутреннее сознание, что дни его сочтены. Сила всегда великодушна, и то учение, которое ее имеет, не станет себя компрометировать бесчеловечием или изменой. Новейшая тактика социализма явилась, я полагаю, только оттого, что он уже видит свое ослабление, видит, что человечество уже нашло пути к обновлению без него и начинает все более переходить на эти пути.

Если период вражды и революций действительно завершится наконец новой эрой солидарности, то что же может сказать история будущего, подводя итоги социализму XIX и XX веков? Мне кажется, что эти итоги полезного и вредного, принесенного им к нашей общественности и государственности, могут быть сведены к следующим пунктам:

1. Социализм с начала XIX века будил человеческую мысль и совесть обличением несомненных несправедливостей и неустройств современной жизни. Он напоминал современному человеку, что у нас пребывают в омертвении наши собственные идеалы. Все это способствовало оживлению общественной работы по оздоровлению строя нашей жизни.

2. Социализм обратил, внимание современников на огромное значение экономических условий. Это способствовало появлению стремления понять их и регулировать сообразно нуждам современного человека и общества.

3. Социализм много сделал для организации рабочего класса. Там, где рабочие не были достаточно активны для того, чтобы при этой организации освободиться от ферулы социалистической интеллигенции, они, пожалуй, тоже попадали в зависимость и вредную, и опасную. Но там, где рабочая организация становилась самостоятельной, не непременно "социалистической", а "рабочей", она была источником не только своего, а всеобщего блага.

4. Социализм, хотя и посредством крайних теоретических преувеличений, обратил внимание современников на необходимость усиления коллективного начала в обществе, которое было чрезмерно индивидуализировано.

5. Социализм был причиной, напомнившей государству буржуазного строя его социально-экономические обязанности. Хотя большинство социалистов мечтало о разрушении государства, однако были среди них и такие люди, как Луи Блан и Лассаль, ставившие государству высокие цели.

6. При этом даже и самый призыв к революции, сделанный социализмом, имел свои полезные стороны, так как опасностью угрозы заставил подумать о справедливости даже тех, которых совесть и разум не были достаточно чутки к добровольному исполнению требований справедливости.

Таковы полезные для общества и государства последствия социалистического движения XIX и XX веков. Но, переходя к пассиву социализма, должно сказать, что он к каждой капле своего меда подливал слишком много дегтю.

1. Он заставляет человека забывать свою высокую природу. Он отрицает личность как начало самостоятельное и творческое. Этим он ведет и к действительному принижению личности, которая не может развиваться у человека, уверовавшего в ее ничтожество и полную зависимость от внешних условий.

2. Социализм уничтожает общечеловеческую нравственность и воспитывает вместо нее классовое товарищество, для которого всякий чужой уже не брат. Достигнутое долгим и трудным историческим процессом чувство общечеловеческого братства социализм подрывает и этим низводит человека на те первобытные ступени этики, где он не умел еще различить себе подобного вне своего кружка или стада.

3. Так воспитывая личность, социализм отнимает у нее же самой способность к независимости, вырабатывает человека, рабствующего перед кружком. Такая личность уже не постоит за правду, хотя бы и против всего мира. Этим и для общества вырабатывается плохой гражданин, "куртизан" перед царем или народом, а не смелый стоятель за правду и благо.

4. Социализм совершенно не признает никакого человеческого права, ни личного, ни народного. У него одна мерка: выгода или невыгода для партии. Он решается насильственно завоевать общество, его не желающее, и заставить людей жить так, как он сам укажет. Не то право, которое люди сами вырабатывают для себя, а свое мнение считает ой решителем чужих судеб. В этом презрении к чужому праву социализм доходит до отнятия у людей свободы действий, имущества, созданного даже трудом, даже детей у родителей. Такое полное презрение к праву других людей мы знаем лишь в истории завоеваний самых свирепых варваров. В истории же внутренних гражданских отношений мы даже и не знаем примеров такого насилия над согражданами и такой готовности на измену нации. Этим социализм, даже еще и не господствующий, вносит постоянную язву развращения в наше общество и государство.

5. Для построения будущего общества социализм прибегает к коммунизму, который за всю историю человечества постоянно доказывал свою несовместимость с производительностью труда и в многочисленных опытах самого социализма всегда приходил к банкротству общин.

6. Такое предприятие свое, явно осужденное на банкротство по растрате скопленных человечеством капиталов, социализм хочет привести в исполнение насильственно, не останавливаясь ни перед какими средствами. Этим он вынуждает и наше общество отвлекаться от улучшения своего строя и удовлетворения народных нужд на защиту свою от заговоров, измен и революций со стороны социализма, тратя средства, время и силы государства на вечное бодрствование на страже. Этим у нашего общества и государства отнимается непроизводительно огромное количество силы и средств.

В таком положении, какое он принял в конце концов, он является прямым врагом существующей общественности и государственности. Он ставит прямо одно из двух: или он уничтожит историческое общество, или оно должно его уничтожить. В чем могут быть средства для защиты исторических основ общественности?

Само собою, на прямое вооруженное нападение государство отвечает такой же силой. Оно для того и получает силу, чтобы защищать безопасность и неприкосновенность общества. Но применением силы не решается вопрос. Задача общественности и государственности состоит не в одном том, чтобы уметь победить в бою возмутившуюся часть сограждан, а в достижении того, чтобы такого возмущения совсем не происходило. А для этого, очевидно, нужно, чтобы всем было хорошо жить, так чтобы граждане и не доходили до преступной мысли разрушать свое общество, но любили бы его и сами старались его поддерживать.

Как же достигнуть этого? Я, конечно, не могу теперь развивать подробной программы улучшений. Скажу лишь вкратце, что для этого нужно иметь, во-первых, правильные цели, во-вторых, правильные средства.

Правильные цели состоят не в уничтожении свободы и прав личности, а в том, чтобы права и собственность принадлежали каждому члену общества, и не в теории только, а в действительности. Для достижения этого нужно действие всех сил, какие существуют в человеческой общественности.

Общественность - явление сложное. Тут действует и отдельная личность, и частные группы, ассоциации и т. п., и классовая организация, и общенациональная государственная организация. Если мы хотим чего-нибудь достигнуть, мы должны пустить в действие все эти силы, не уничтожая и не подрывая ни одной. В этом и состоят правильные средства действия.

1. Нужно, чтобы энергично действовала личность, а потому требуется сохранить все ее права, не связывая ее по рукам и ногам, как думает сделать социализм.

2. Нужно, чтобы действовали общественные организации. Их самодеятельность совершенно необходима, ибо нельзя помочь тем людям, которые сами о себе не заботятся. Поэтому нам нужно развитие вообще внутренней народной организации, а в частности рабочих организаций, не для войны, не для революций, не для того, чтобы создать себе какого-нибудь социалистического повелителя, а для того, чтобы самостоятельно улучшать свою жизнь во всякое время и на каждом месте и во всех отношениях, какие оказываются нужными. Без такой самодеятельности народных организаций невозможно ни умственное развитие народа, ни его благосостояние, ни установка каких-либо разумных мер к помощи ему сверху.

3. Нужно, сверх того, действие государства. Но для того чтобы государство могло исполнять свою обязанность, мы должны не подрывать его, не приводить к бессилию, а заботиться, напротив, о поддержании его авторитета и силы. Само собою разумеется, что для действия государства нужна широкая ознакомленность его о народных нуждах и том, что в уме народа, по практике его самодеятельности, назревает как необходимое в государственных мероприятиях.

Если подвести итог этим средствам действия, то можно сказать, что нам требуется не переворот, не разрушение, а, напротив, только оживление нашей общественности.

Когда люди твердо вступят на этот путь, это будет окончанием той революции, которую мир пережил в XVIII и XIX веках, сначала впавши в формы одностороннего индивидуализма, а потом - в формы столь же одностороннего социализма. Это было бы началом действительно новой эры, новой не в смысле создания новых, небывалых основ общественности, а в смысле сознательноп го применения вечных законов общественности к нашим современным условиям.

Индивидуализм и коллективизм имеют одинаково законное место в нашей жизни и без всеобщего вреда не могут подрывать друг друга. Истинный девиз общественного развития составляют не индивидуализм, выдвинутый буржуазией, и не коллективизм, выдвинутый социалистами, а солидарность, в которой неразрывно и дружно соединяются и свобода личности, и объединение человеческих усилий. Когда люди поймут это, они поймут, что истинный путь к общественному благу составляет не революция, а мирное развитие - эволюция.

Кто же должен понять это, кто должен совершать ту прогрессивную работу, общие основы которой указаны сейчас? Это дело всех нас, не одной власти, не только отдельных лиц, но всего народа. Задача заключается не в том, чтобы поручить кому-нибудь себя облагодетельствовать, а в том, чтобы все старались улучшать жизнь свою собственную и всех окружающих. Когда во всей массе народа явится стремление к такой разумной самодеятельности, уважающей и свои, и чужие права и повсюду приводящей всех к исполнению своего долга, тогда только возможна твердая и разумная социальная политика со стороны государства. И вот по мере того как мы будем выходить на этот путь, социализм постепенно, сам собою заглохнет, побежденный не одной материальной силой, а силой нравственной, силой правды исторической общественности.