Г.М.Шиманов

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Выйти из нынешнего идейного кризиса без добросовестного разговора о том, каким должно быть истинное христианское общество, думается, невозможно. В частности, нужен разговор на тему «христианство и социализм», который не получается пока по многим причинам. Некоторые из них, на мой взгляд, в следующем.

Во-первых, слово «социализм» стало для большинства христиан, похоже, синонимом марксизма и марксистской практики переустройства жизни. Поэтому они не в состоянии понять, как это можно тратить время на выяснение и без того понятного предмета. Огромный вклад в формирование этой слепящей «ясности» внес И.Р.Шафаревич своей книгой о социализме как стремлении к смерти. Немалую роль сыграли в этом деле и популярные в православно-патриотических кругах митрополит Иоанн (Снычев) с И.А. Ильиным. Отмечу также и то немаловажное обстоятельство, что могучие силы современного мира, связанные с капитализмом, несомненно заинтересованы в том, чтобы закрепить в русских головах исключительно негативное представление о социализме. Ведь марксизм как раз и был создан этими силами для того, чтобы дезориентировать людей в социальном вопросе (об этом чуть подробнее в моей статье, см. журнал «Молодая гвардия»  № 4, 1996г.). Дезориентировать посредством соединения антикапиталистической идеи с самыми разрушительными идеями – отрицанием христианства, отрицанием государства, отрицанием нации и семьи. В такой связке идея социальной справедливости и разумного устроения общества должна была приобрести монструозный характер и породить на практике бесчисленные преступления. Т.е. дискредитировать в глазах близоруких людей идею разумной альтернативы капитализму. Который  получал в ходе этой операции время для маскировки своих подлинных черт посредством социальной косметики и приобретал как бы человеческие черты. Становился «капитализмом с человеческим лицом». Но об этой стороне дела ни Ильин, ни Шафаревич, ни митрополит Иоанн не написали.

Во-вторых, в течение последних трех веков нас, русских православных христиан, воспитывали в том убеждении, что религия есть дело личное и не имеющее отношения ни к экономике, ни к социальной проблематике. Поэтому-де ее влияние на общество сказывается лишь через нравственное состояние его членов. А если так, то и размышлять о социально-экономических устоях общества значило бы сходить с магистрального религиозного пути на мирскую обочину. А то и блудить в дебрях социальных мечтаний. Думать об обществе, – внушалось, - подобает не всем, а только тем, кому дана власть и позволено от начальства. Прочим же следует заниматься посильными для себя делами. Иначе, высокоумничая, увязнут в спорах о том, каким надо быть обществу. Докатятся до того,  что объединятся против властей предержащих как главной помехи в поисках и осуществлении добра. А затем, упразднив законную власть, начнут разборки между собою. И, ожесточаясь от несогласий, перейдут от доводов нравственных и логических к физическим аргументам. Самые талантливые демагоги и патологические насильники объединятся и подомнут под себя остальных, провозгласят свою правду доказанной, а несогласных с нею объявят преступниками. И под покровом новейших форм деспотизма воцарится полная идейная анархия, которую очередные освободители одобрят и назовут плюрализмом.

Это предупреждение об опасности социальных мечтаний и спасительности доверия к начальству оказалось, однако, бессильным предотвратить российскую катастрофу. Как и позднейшее, родственное по духу, предупреждение советской пропаганды об опасности буржуазных идей и спасительности народного единства с партией. Но… легкомысленные умники не вняли этим предупреждениям, а потом стали кусать себе локти. Не вняли же потому, что слишком перегруженными оказались эти предупреждения фальшивой начинкой. А фальшь была в том, что далеко не всякая мысль, отклоняющаяся от мыслей начальства, пагубна для общества. Фальшь была в том, что человеку, этому образу Божию, наделенному разумом и совестью, назначалась роль простого винтика в государственном механизме. Вместо того, чтобы обеспечивать соборное осмысление общих дел, правители присвоили только себе самим право думать об обществе и погрузили тем самым народ в социальное безмыслие. Лишили его иммунной силы против тех самых зол, о которых сами же и предупреждали. Самих же себя лишили народной критики, без которой государственная мысль вырождается. А в результате оказались под обстрелом критики исключительно инородной, от которой и стали зависеть чем дальше тем больше. Пока, наконец, не рухнули перед ней на колени.

Но в установке, удерживавшей подданных от социальной критики, была частичная правда. Она была в том, что далеко не всем по силам охватить своим пониманием такой сложный организм, как общество. Тем более на ранних стадиях его созревания, когда оно еще только начинало сознавать себя. Кроме того, люди видят обычно лишь те стороны общества, которые ближе к ним  и непосредственно связаны с частными их интересами. А поскольку их положение в обществе различно, то результатом стало бы ожесточенное разномыслие. И чем многочисленнее общество, чем оно разнороднее, чем завистливее и невежественнее его члены, чем пространнее и разнообразнее занимаемая им территория, тем труднее достижение единства. Без которого общество бессильно и фактически обществом не является. Вот  почему при возникновении государств на месте родоплеменных обществ требовалось сознательное или принудительное подчинение всех немногим. Или даже, в критических ситуациях, одному лицу. А поскольку история народов едва ли не вся целиком состояла из таких критических ситуаций, т.е. войн и подготовок к ним, то в этом обстоятельстве мы и находим объяснение того, почему в свое время монархическая власть, при всех ее минусах, стала самым эффективным типом власти. И была им до тех пор, пока в обществе не вызрели под покровом самой же монархической власти тайные паразитические силы, окружившие эту власть и подчинившие ее себе. Или попросту заменившие ее другими механизмами власти, более удобными для закулисного управления ими.

Вот на этой-то доле истины – на эффективности монархий в домасонский период истории – и споткнулись монархические умы, принявшие эту долю правды за полную правду. До которой нам, при нынешнем состоянии умов, думается, еще далеко. Если такую очевидную вещь, как неспособность монархий защищать законные интересы Церкви и народов, приходится доказывать, то, значит, монархическая слепота стала не меньшим препятствием для возрождения русского народа, чем западнические иллюзии нашей пустоголовой интеллигенции. Культивировать эту слепоту – не что иное, как служить на деле той самой криптократии, против которой на словах нынешние монархисты так усердно выступают.

Но вернемся к той установке, согласно которой фюрер думает за нас, каким надо быть обществу. В ней верно то, что прежде, чем судить об обществе, надо праведно организовать себя. Т.е. в полном соответствии с религиозными истинами о человеке. Но, начинаясь с религиозной организации человека, организация общества не заканчивается на ней, потому что общество имеет собственную природу. Да и сам человек не заканчивается на себе, он неполон без общества, в котором его начало и продолжение. Поэтому завершением самоорганизации человека является его участие в жизни общества. Которое невозможно без понимания природы общества, его устройства и своей роли в нем. И, разумеется, невозможно без отчетливого понимания того, что не только общество зависит от человека, но и сам человек зависит от общества. А особенно молодой человек. И тем более ребенок. Не заботясь об обществе, в котором будут жить дети наших детей, мы их предаем. Не спасаем их от уродств, которые они приобретут в уродливом обществе. Вот что стоит за позицией тех христиан, которые думают лишь о собственном спасении. Предательство своих братьев и сестер. Предательство своих потомков.

---оОо---

Казалось бы, эти азбучные истины о человеке и обществе должны быть уже давно раскрыты в ходе христианской истории. И не только раскрыты, но развиты в стройное учение о соборности человека и о подлинной природе созданных Богом общественных организмов. Таких, как брак и семья, община, народ, государство. И, разумеется, сама Церковь. Но… где же оно, это православное учение? И почему в то время, когда русский народ, утративший привычные ориентиры, катится в бездну, Церковь наша не вразумляет нас своим социальным учением? Если оно у нее есть, то скрывать его от русских людей в такое время было бы чудовищным преступлением. А если его нет, то не честнее ли было бы сказать об этом прямо, чтобы никто не питал иллюзий на этот счет?

Похоже на то, что за две тысячи лет христианской истории были раскрыты и утверждены лишь фундаментальные истины по этой части. Но далее фундамента дело не пошло или пошло как-то вкривь и вкось. А в результате мы имеем на сегодняшний день не социальное, но лишь политическое учение, возникшее в Византии и получившее известность под именем «симфонии двух властей». Это учение, не будучи учением церковным, приобрело, однако, видимость церковного учения, оно подменило собою и учение Церкви о самой себе, и ее социальное учение. И надолго закрыло эти темы. Если бы Церковь успела выработать на Вселенских соборах достаточно полное и понятное для своих членов учение хотя бы только о самой себе, то, думается, был бы невозможен такой силы раскол, какой оторвал от нее всех римо-католиков. А в дальнейшем были бы невозможны такие грандиозные скандалы, как признание почти всеми византийскими иерархами Флорентийской унии или признание почти всеми российскими иерархами (с одобрения восточных Церквей) антицерковных Петровских «реформ»… В подтверждение этой мысли сошлюсь на тот факт, что арианство исчезло после того, как было раскрыто в полной мере учение Церкви о Богочеловеке, а ересь иконоборчества исчезла после того, как был раскрыт достаточно полно смысл почитания иконы.

По логике раскрытия церковного учения о Боге и человеке, христологическая и тринитарная темы должны предшествовать теме экклезиологической, а следующей за ней должна быть уже социальная тема. Ибо общество внецерковное или только отчасти воцерковлённое не может быть правильно понято без правильного представления о Церкви. Нет полноценного учения о Церкви – и, как результат, расколы и споры о нормах церковной жизни. Нет полноценного учения о Церкви – нет и надежных ориентиров для суждений о жизни общественной. А свято место пустым не бывает. Оно заполняется псевдоцерковными, нецерковными и антицерковными учениями об обществе.

Не в этой ли неразвитости православного учения о Церкви причина того, что некогда победный христианский мир стал утрачивать свои христианские черты и превратился, наконец, в мир современный?

Известный славянофил И.С.Аксаков писал в 1856 году: «Я вообще того убеждения, что не воскреснет ни русский, ни славянский мир, не обретет цельности и свободы, пока Церковь наша будет пребывать в такой мертвенности, которая не есть дело случая, а законный плод какого-нибудь органического недостатка» («Письма к родным», 1994, с.453). Но что имел в виду под «органическим недостатком»? То же ли самое, что и Достоевский, писавший: «Церковь наша в параличе с Петра Великого» (ПСС, т.27, с.49)? Или Аксаков связывал болезнь Церкви не только с «реформами» Петра? Т.е. имел в виду какие-то более глубокие причины, без которых были бы невозможны эти «реформы»?

Удивительный факт: при всем изобилии христианских мыслителей мы не находим у них объяснения причин дехристианизации мира. Хотя это вопрос вопросов. Случайно ли это?.. И только в качестве видимости такого объяснения имеем учение об АПОСТАСИИ (это слово переводится на русский язык, как ОТСТУПЛЕНИЕ, но иностранное его звучание придает ему оттенок таинственности и делает его как бы недоступным для простых умов. Подобным же образом у нас набрасывался флер значительности на безбожие, которое стало не просто безбожием, но атеизмом, к тому же сияющим своей научностью. Нищие стали пролетариями и т.д.). Вникая в характер этого учения (как оно изложено, например, у М.В. Назарова в его книге «Тайна России», М.1999г.) обнаруживаем не желание выявить действительные причины отступления от христианства, а, наоборот, по возможности замаскировать их и свести в конечном итоге к предательству народами своих монархов. Это русский народ, по Назарову, а не российские императоры, виноват в том, что безбожие победило в нашей стране. О том, что полнота власти невозможна без полноты ответственности, у Назарова нет ни слова. О том, что нужен куда более совершенный механизм власти, чем тот, который сделал возможным и Петровскую революцию в России, и последующие за ней революции, - об этом тоже ни слова. Из чего следует, что не столько судьба Православия и русского народа интересует нынешних монархистов, сколько судьба монархии прежнего образца, ради которой они и мистифицируют историю.

Второй способ оболванивания русских христиан связан с первым и заключается в замыкании всей социальной проблематики на грядущем царе. Будет у нас православный царь – будет и решение всех проблем. В нем вся наша социальная программа. А других программ нам не надо. Все наши силы – на подготовку пришествия грядущего Царя!..

Если бы я работал в ЦРУ и заведовал русскими делами, то не стал бы менять ничего в этой установке. Более того, утвердил бы такую схему: Пусть марксисты не избавляются от разрушительных идей в своей идеологии, а, маскируя их, воспылают любовью к социально бессильному Православию. Русское же Православие, в свою очередь, пусть воспылает любовью к монархии, некогда сдавшей его вместе с русским народом их общим врагам. Пусть русские люди закрепят таким образом свое социальное безмыслие в культе российских царей. В этом случае огромная потенциальная энергия русского народа будет канализирована в «бесконечный тупик».

В противоположность этой схеме следовало бы, на мой взгляд, не бояться мыслить о том, о чем наши мыслители не мыслили никогда. Выяснять по-хозяйски, почему Православная Церковь и русский народ при столь несомненных их достоинствах в столь беспомощном состоянии. Лучшим способом исцеления русских умов от спячки и сновидений были б публичные дискуссии по ключевым для нас темам. Чтобы не ворожить келейно над этими темами, а выявлять соборно здравые идеи, освобождая их от исторических аберраций. Открытое и добросовестное обсуждение русскими православными людьми важных для общества тем было бы лучшей апологией православной веры в глазах тех, кто не дорос до способности судить о ней по ее внутренним достоинствам. Угробить такие дискуссии превращением их в подобие балагана, конечно, можно. Но угробить можно всё на свете своим неразумием. Опасности есть во всём, но главная наша опасность это безмыслие.

---оОо---

   Имеет ли сказанное выше какое-то отношение к теме «христианство и социализм»?.. Я думаю, что имеет. Оно показывает, почему так трудно в нынешней атмосфере обсуждать эту тему. И что в наших православных интересах не разоблачать в очередной раз заблуждения безбожных социалистов, а выяснить, почему идея социальной справедливости и разумного устройства общества оказалась вне Церкви и приобрела антицерковный характер.

Начать это выяснение можно, пожалуй, с констатации того факта, что святые отцы Православной Церкви единодушно отрицали священный характер частной собственности. Так, например, вселенский святитель Иоанн Златоуст говорил: «Невозможно разбогатеть тому, кто не делает неправды… Но что скажешь ты, если кто-нибудь от отца получил наследство? Он получил собранное неправдою… Можешь ли, восходя через длинный ряд поколений, доказать таким образом, что имущество это законно приобретено? Никак не можешь этого сделать. Напротив, начало и корень его непременно должны скрываться в какой-нибудь несправедливости (сказано за пятнадцать столетий до Прудона, - Г.Ш.). Почему так? Потому, что Бог не сделал одного богатым, а другого бедным». И еще слова Златоуста: «Только тогда ты оправдаешься, когда ничего не будешь иметь… а пока ты что-нибудь имеешь, то хотя бы ты дал тысячам людей, а остаются еще другие алчущие, нет тебе никакого оправдания». Другой вселенский святитель, Василий Великий, писал: «Кто любит ближнего как самого себя, тот ничего не имеет у себя излишнего перед ближним… Чем больше у тебя богатства, тем меньше у тебя любви». В статье Н.В. Сомина «Любовь не ищет своего» (журнал «Православная беседа» № 2, 1999г.), из которой я заимствовал эти прекрасные слова Учителей нашей Церкви, приведены аналогичные по смыслу высказывания других святых отцов. При этом автор статьи отметил, что размеры журнальной статьи не позволяют вместить в ней все богатство святоотеческих текстов подобного рода. Текстов. Имеющих корень в Евангелии: «НЕ МОЖЕТЕ СЛУЖИТЬ БОГУ И МАММОНЕ» (Мф.6,24) и «УДОБНЕЕ ВЕРБЛЮДУ ПРОЙТИ СКВОЗЬ ИГОЛЬНЫЕ УШИ, НЕЖЕЛИ БОГАТОМУ ВОЙТИ В ЦАРСТВО БОЖИЕ» (Мф.19,24).

   Нет, думают христианские противники социализма. Можно и богатому пройти сквозь игольные уши. Надо только делиться с Богом своими доходами. Что за нелепость – жить совсем без собственности… Святые отцы имели в виду каких-то идеальных святых. А мы лишь рядовые христиане. Для нас и нормы должны быть другими. Ведь даже в христианских царствах люди никогда не жили по нормам  святых отцов…

Но не за это ли и наказал Бог христиан, сделав их данниками иудеев? Современные христиане очень не любят задумываться о таких вещах.

В свое время американцы, тоже исходя из здравого смысла, понятого ими по-американски, приватизировали религию, т.е. изъяли ее из общих дел и сделали частным делом. Общество в результате обезбожилось, а сама их религиозность, поначалу истовая, под влиянием гниющего общества выдохлась и приобрела декоративный характер. О том, что приватизация собственности тоже обезбоживает общество с этой его стороны, православные противники социализма не думают. А если бы думали, то обратили б внимание на тот факт, что и на Западе, и у нас загнивание общества началось не после свержения монархий, а еще при монархическом образе правления. Поняли бы, что созидая христианское общество, нельзя ограничиваться милостыней в пользу нищих и содержания своих церквей. Христианское общество невозможно без христианских социальных устоев. Если прежние устои оказались гнилыми, то, значит, они не были христианскими. И в этом причина краха прежнего христианского мира.

Показывая отличие двух противоположных по своему смыслу социальных принципов, Ф.В.Карелин писал в начале 80-х годов: «…мы предлагаем нашим читателям проделать следующий мысленный эксперимент. Допустим, что все население Советского Союза с одной стороны и Соединенных Штатов с другой – возымело бы твердое намерение жить в строгом соответствии с Евангелием, при этом не в кальвинистском, а именно в Православном его понимании. Что произошло бы с социальными системами в той и другой стране? Совершенно очевидно, что в силу прекращения конкурентной борьбы и классовой эксплуатации, а также полного падения спроса в таких отраслях производства, как «индустрия наслаждений», индустрия роскоши, военное производство, капиталистическая система немедленно прекратила бы свое существование. Что же касается социализма, то столь же очевидно, что в случае всеобщей нравственной Евангелизации социалистическая система достигла бы величайшего расцвета, ибо все стали бы добросовестно работать, справедливо распределять и умеренно потреблять. Ясно, что это привело бы к невиданному росту общественного богатства. Основное НРАВСТВЕННОЕ различие между капитализмом и социализмом как раз в том и состоит, что капиталистический способ производства ЭКОНОМИЧЕСКИ нуждается в грехе (алчности предпринимателей и развращенности потребителей), а социалистический способ производства ЭКОНОМИЧЕСКИ нуждается в добродетели (честность, бескорыстие, справедливость). В принципе, капиталистический способ производства ставит ставку на самые тёмные стороны человеческой природы, социалистический – на самые светлые» (Ф.В. Карелин «С нами Бог», самиздат, Москва, 1990г., с.256-257).

Итак, социализм мог раскрыть свои подлинные возможности в нашей стране лишь при условии христианизации русского народа и других народов, связанных исторически с христианством. К этому можно добавить, что в исламе социалистические потенции тоже значительны. О том, чем такая метаморфоза СССР грозила всей мировой криптократии, догадаться не трудно. И почему был ликвидирован СССР.

Август-сентябрь 1999г.

ПРИМЕЧАНИЯ.

«Слово «коммунизм» служит теперь пугалом

для всех; я не думаю его оправдывать, но коммунизм есть только карикатура мысли прекрасной и плодотворной» (Ю.Ф.САМАРИН «Статьи. Воспоминания. Письма», Москва, 1997 г., с. 178).

«Христос учил истинному социализму, создав

церковь, т.е. ОБЩЕСТВО людей, любящих друг друга и свободно служащих друг другу. Большевики подсовывают вместо этого ложный социализм…

Боюсь только, что истинный храм церкви –

Шеклиах, храм сердца, - разрушен не большевиками, а самим бесчувственным и бездарным духовенством… семинария, увенчанная академией, размагнитили духовенство, и за ним религиозно размагнитился и народ» (М.О. МЕНЬШИКОВ. Смотри «РОССИЙСКИЙ АРХИВ», том 4, Москва, 1993 г., с.57).

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Чтобы думать о жизни и праведно жить, человеку нужно немногое. Избыток собственности опьяняет ум и лишает его зоркости. А ослепление ума это причина того, что другие болезни входят в незащищенную душу. Богатые, за редкими исключениями, беззащитнее небогатых перед соблазнами греха. Им доступно недоступное для других, и это преимущество они используют, как правило, не для служения Богу и людям, а для услаждения собственных чувств и возвеличивания себя. Этим они распространяют вокруг себя духовную заразу. Распространяют болезнь, которая выглядит цветущим здоровьем и которая тем опаснее, что люди редко догадываются о том, что это болезнь.

Богатство создает иллюзию богоподобия человека. Богатый свободен, он светится и благоухает. От него, как от солнца, исходит тепло, которое привлекает людей. Богатый благотворит. Но он значителен и без благодеяний. Богатство делает человека сильным, красивым, мудрым и непорочным. Его пороки, как пятна на солнце, тонут в его свете.

Пороки же бедных людей выставлены всем напоказ. Их нечем прикрыть или как-то приукрасить. Крайняя степень нищеты сходна с большим богатством в том отношении, что она тоже подталкивает к преступлениям. Но, в отличие от богатства, нищета не маскирует пороки и преступления, а показывает их как бы через увеличительное стекло. Бедные поневоле скупы и связаны в лучших своих движениях. Об этом свидетельствуют даже их позы, походка и мимика. Бедных окружает какое-то затхлое пространство, находиться в котором противно. От них стараются быть подальше. Это существа низшего порядка. На них даже добрые люди смотрят как-то невольно сверху вниз. Бедных не уважают даже собаки.

А богатые это почти небожители, вкушающие амброзию и нектар. Их слова и поступки, даже предосудительные, полны величия и поэзии. Они завораживают бедных, которые смотрят на этих почти богов снизу вверх и глотают при этом слюни. Богатые живут истинной жизнью, а бедные, как говорится, лишь существуют.

Богатым завидуют, а зависть рождает мечты о собственном богатстве и планы разбогатеть. Практические предприятия. Но в силу того, что трудами праведными нажить богатство не так-то легко, то предприятия эти почти незаметно при обретают ущербный в нравственном отношении характер. А то и совсем криминальный. И чем насыщеннее общество контрастами роскоши и нищеты, тем насыщеннее оно завистью и соперничеством по части приобретения богатств. И тем больше в нем преступлений самого разного рода, от потаенных предательств своих близких до махинаций в международных масштабах. Чем ярче в обществе культ золотого тельца, тем непонятнее в нем Бог и нелепее добрые люди.

Чтобы думать о жизни и праведно жить, человеку нужно немногое. Но… лишь при одном условии, что он один и никому ничего не должен. А для этого надо, как минимум, отказаться от брака и семьи, которые автоматически включают его в гонку за материальным успехом. Или смотри спокойно на страдания жены и детей, не имеющих того, что имеют другие, или включайся в эту гонку. Которая, приобретая всеобщий характер, изматывает всех. В ней лишь для того, чтобы не отстать от других, надо выкладываться полностью. И особенно в том случае, если начинаешь с нуля – и по части стартового капитала, и по части опыта, и по части полезных связей. Выкладываться каждый      день с утра до вечера, после чего тебя хватает лишь на немногое. Для большинства – лишь на созерцание голубого экрана за бутылкой вина. Или чего-то подобного. А как же иначе?.. Маммоне нельзя служить кое-как или только частью души, оставляя другую часть для высоких занятий. Маммона требует всю душу.

Если ты стремишься к действительному успеху, а не просто хочешь кормиться от своих трудов, то должен думать о нем всегда и в полную силу. Думать о нем не только наяву, но и во сне. Иначе ты не настоящий делец, и тебя обойдут настоящие. И тогда тебя тайно или открыто будут презирать и жена, и дети. Или, любя, переживать за твои неудачи.

Мужчина и в древности, особенно языческой, пользовался уважением, если был грозен для соседей и приносил в дом богатую добычу. Аналогом этого добычливого воина стал в наше время преуспевающий коммерсант. Независимо от того, в каком виде коммерции он воинствует – политическом или  научном, религиозном или художественном. Можно, конечно, и хлеб выращивать, и стоять у станка, но это уже не коммерция. Теперь только самые недалекие люди занимаются этим делом. Их заменят со временем умные машины. А хлебопашцы и простые рабочие вымрут, как вымерли в свое время мамонты. И на Земле останутся лишь думающие о том, как перехитрить других в борьбе за лучшее место под солнцем.

Но чем больше в этой гонке за счастьем напрягаешься ты, тем труднее твоим конкурентам. А чем больше напрягаются они, тем труднее тебе. По существу вы душите друг друга, но не своими руками, а своими делами. И этот опосредованный характер взаимного удушения хорошо маскирует суть дела. Как и то обстоятельство, что в этой борьбе всех против всех люди объединяются в стаи, члены которых не душат друг друга, но помогают друг другу. Хотя, конечно, и здесь тоже возможна и нередко бывает скрытная внутренняя борьба.

Вот как ловко придумано. И как просто. Вместо того, чтобы всем сообща заботиться о всех и каждом, уподобляясь тем самым промышляющему обо всех Богу, - думай лишь о себе и ближайшем своем окружении. Думай только о временном богатстве и забывай о самом главном. А в результате получишь то, о чем сказано: суета сует и томление духа. И погружение после краткого юношеского цветения в болезни и смерть с пустыми от добрых дел руками.

В разумном обществе на самых видных местах появятся, может быть, со временем такие предупреждения: «СТРЕМИТЕСЬ К ЛИЧНОМУ УСПЕХУ – И ВЫ БУДЕТЕ НЕ В СОСТОЯНИИ ДУМАТЬ О БОГЕ И МИРЕ. СТРЕМИТЕСЬ К ЛИЧНОМУ УСПЕХУ – И В ОБЩЕСТВЕ НЕ ОСТАНЕТСЯ ДОБРЫХ  ЛЮДЕЙ, ДУМАЮЩИХ ОБ ОБЩЕСТВЕ. О НЕМ БУДУТ ДУМАТЬ ТОЛЬКО ПРЕСТУПНИКИ. А В РЕЗУЛЬТАТЕ ВЕЗДЕ ВОЦАРЯТСЯ ДЬЯВОЛЫ, КОТОРЫЕ ОПРЕДЕЛЯТ СУДЬБУ ВАШИХ ДЕТЕЙ».

Погоня за личным и семейным богатством гасит в людях высшие их  способности и вынуждает смотреть потребительски на всех, кроме самых близких. А то и на близких. Конкуренция демонизирует людей, делая их проницательными по части слабостей друг друга и умеющими на этих слабостях играть. Как, впрочем, и на добрых их качествах. В этой гонке за призраком счастья добросовестные люди уже заранее обречены на отставание. И не только потому, что их возможности ограничены нравственными преградами, которых нет для их антиподов. И не только потому, что добрая совесть делает человека зрячим к мыслям и движениям души совсем иного порядка, чем те, которые требуются для «дела» (и потому мешают сосредоточиться на нем). Но, главным образом, потому, что исход конкурентной борьбы зависит не столько от деловых качеств конкурентов, сколько от их готовности продать свою душу дьяволу. Правда, сказанное относится не к рядовым и средним коммерсантам, а к тем, которые находятся уже на подступах к коммерческой элите.

Дело в том, что т.н. рыночная экономика имеет на самом деле только отчасти  рыночный характер, а по большому счету она управляема. И правят в ней те, кто располагает реальной властью. Эти господа положения стараются закрепить и расширить свое господство. Причем не только в сфере чисто хозяйственной, а во всех жизненно важных сферах. Чтобы, в конечном итоге, им принадлежал весь мир. Так для них будет удобнее и безопаснее. Поэтому они и навязывают нужные им цены, моды, характер потребностей, характер государственности, характер образования и культуры. Навязывают нужные им идеи и нормы жизни. И пополняют состав своего клана не только самыми талантливыми людьми, но и самыми преданными этому клану. И зависящими от него полностью. Этот клан кооптирует нужных ему людей из средних и даже мелких дельцов, а опасных для себя дельцов разоряет или нейтрализует как-то иначе.

Включаясь в гонку за материальным успехом, ты не подписываешь своей кровью договор с дьяволом. Такое предложение могло бы озадачить и насторожить все общество. Поэтому оно и не делается ни начинающим коммерсантам, ни, вообще, подавляющему их большинству. Нет, пусть они не догадываются о том, на какой путь вступают. Пусть предварительно втянутся в эту гонку и заразятся ее духом. Пусть покажут, на что способны. Пусть почувствуют сладость богатства и незаметно для себя ослабеют от этой сладости. Пусть израсходуют лучшие свои силы на достижение успеха и обрастут связывающими их отношениями и обязательствами. Вот когда им будет намного труднее думать о жизни здраво и намного легче принять условия договора. Подбадривая себя словами: «Такова жизнь!». Условия договора, черты которого проступают не сразу, а постепенно – по мере приближения к сильным мира сего. С которыми надо уметь ладить, чтобы не стать их жертвой. Если хочешь приблизиться к ним и стать им подобным – угадывай их желания и преданно им служи. А если не хочешь этого – прячься от них, если сумеешь. Вот какою ценою расплачиваются опытные дельцы за свой опыт и  свои успехи.

---оОо---

А теперь сравним с этой ситуацией положение человека в СССР в последние десятилетия перед катастрофой. Что положение это было неоднозначным, это бесспорно. Но в том-то как раз и было громадное преимущество советского человека по сравнению с человеком западным, однозначно зомбированным куда более тонкой и лукавой пропагандой, нежели пропаганда советская. Западный человек практически обречён участвовать в хороводах вокруг золотого тельца, вырваться из которых он может, лишь став аутсайдером. При этом напитанность западного общества материальными и технологическими богатствами, похищенными у других народов, усиливает его авторитет в глазах корыстных или просто невежественных людей, т.е.  усиливает их зомбированность. Если бы эти последние догадались сравнить положение в США и Европе с положением в Индии и Бразилии, экономика которых основана на тех же капиталистических принципах, а конституции которых попросту переписаны с американской конституции, то их уверенность в преимуществах «правового» общества существенно полиняла бы.

Советский человек, при всей его обокраденности во многих отношениях и при всем его бесправии политическом, был свободнее тех, кто имел полное право выбора из нескольких политических партий и мог свободно клеймить каждую из них самыми последними словами. Но в каком отношении он был свободнее?

Советская идеология и пропаганда, повторю это ещё раз, были так примитивны по сравнению с идеологией и пропагандой «свободного мира» и так явно противоречили действительности, что проникнуть в сознание глубоко и подчинить его себе полностью не могли. В силу только этого одного обстоятельства советские люди были свободнее западных людей, по крайней мере, в идеологическом отношении. Парадокс заключался в том, что их умы были, при всей идеологизированности и политизированности советского общества, менее зашорены господствующей идеологией, чем умы западных людей, заглатывавших уже с юности лукавую идеологию «правового» общества и в дальнейшем уже не нуждавшихся в том, чтобы шевелить мозгами по части высоких материй. И, разумеется, не имевших на это сил, потому что погоня за личным успехом поглощала все их силы.

А вот советская идеология, выставленная перед всеми напоказ со всеми ее нелепостями и не столько насиловавшая сознание людей, сколько имитировавшая такое насилие, возбуждала внимание к себе и тем самым внимание к вопросам мировоззренческим. Она дразнила всех, способных думать не только о хлебе насущном, и провоцировала думать о жизни по большому счету. Так ее антирелигиозная направленность оборачивалась совершенно неожиданной стороною. Диалектический  материализм помогал человеку приблизиться к самой большой свободе – свободе его самоопределения по отношению к Богу. И если далеко не все воспользовались этой помощью, то на то она и свобода. Не хочешь думать о смысле бытия – принимай эту советскую идеологию, как принимают пейзаж или погоду, не считаться с которыми нельзя, но подчиняться которым полностью тоже как-то нелепо. Так ее, к сожалению, и принимало огромное большинство людей. Не выступай публично против официальных идей, а в частной обстановке, среди своих, говори что угодно. Не хочешь быть транслятором официальных идей – не поступай на соответствующую работу. Только-то и всего. Не хочешь думать о смысле бытия – делай карьеру или ищи приятные переживания. Советская жизнь не давала человеку многого, но она давала ему главное: она разгружала его душу от сминающей ее тяжести обязательной для всех погони за материальным успехом. Она давала ему свободу гнаться за этим успехом или не гнаться за ним.

Вот почему, при всех советских болезнях, именно в нашей стране начался процесс обратный тому, который происходил и происходит на Западе. Процесс медленного, но неуклонного обращения людей к Богу. В связи с чем известный французский писатель Франсуа Мориак (формально католик, но по своему духу близкий к православному пониманию Христианства) сказал незадолго до своей смерти (он умер в 1970г.), что единственная светлая точка в нем светится из России.

Этому возвращению русских людей к Богу способствовало не только их православное прошлое, запечатлевшееся в глубинах их сознания, но в значительной степени также и то обстоятельство, что в советской идеологии, кроме ее примитивности и ее обращенности к метафизическим основам бытия, был еще один важный момент, без которого понять советскую жизнь невозможно. В советской идеологии был НРАВСТВЕННЫЙ ИДЕАЛИЗМ, делавший ее внутренне противоречивой. Идея достоинства человека, никак не обоснованная в марксизме логически, была тем не менее прописана в нем как направляющая в общественной жизни. Именно она-то и привлекала людей к марксизму или помогала им как-то мириться с ним. И эта идея была в советской жизни подкреплена материально правом человека на труд и жилище, правом на бесплатную медицинскую помощь и защиту от преступников, правом на досуг и образование, не говоря уж о праве на какой-то разумный минимум пищи и одежды. Сочетание разрушительных идей с созидательными уродовало эти последние, но не упраздняло их. Гарантированный минимум благ, необходимых для жизни, спасал человека от панического страха за судьбу своих близких, особенно детей, и обеспечивал тем самым его свободой с этой очень существенной стороны. А с другой стороны, как уже говорилось выше, свобода обеспечивалась тем, что материальному преуспеванию у нас не придавали такого решающего значения, как на Западе.

Если западный человек, как рассказывают наблюдатели, теряет работу, то пособие по безработице (превосходящее намного наш минимум заработной платы) не спасает его, как правило, от  состояния, близкого к нервному срыву – так велико его чувство собственной неполноценности и так он измеряет, следовательно, свою и чужую значимость. Размерами получаемых доходов. И его можно понять, если учесть, что такими же глазами смотрят на него все окружающие.

Эта духовная болезнь у нас никогда не принимала характера эпидемии. У нас человек, как правило, обладал внутренним достоинством и признавал его за всеми людьми. Советское общество при всех противоречиях, ему свойственных, было куда аскетичнее и целомудреннее общества западного. Любые грехи по этой части у нас оценивались, в конечном итоге, как грехи, а не как нечто должное и законное. В этом отношении советская нравственность была суррогатом подлинной христианской нравственности, но никак не противоположностью ей, каковой она обнаруживается на Западе чем дальше тем больше. Дух своекорыстия и погоня за личным успехом, естественно, никогда не исчезал в советском обществе (как и в любом другом), но он не был никогда легализован в нем, как это произошло на Западе, и проявлялся тайком или, по крайней мере, с оглядкой на господствующий нравственный тонус. И только в последние десятилетия этот дух своекорыстия стал нарастать, не достигая, однако, тех гигантских размеров, которые неизбежны при капитализме.

---оОо---

Зримый образ дегенерации людей в денежном мире дал человек, от которого, казалось бы, невозможно было ожидать этого. Не русофил и не консерватор, не христианин и не противник капиталистической системы. Наоборот, махровейший антикоммунист, отдавший себя всего целиком борьбе с советской системой. Изведавший и советскую психушку, и советскую тюрьму, а затем вышвырнутый Советской властью на Запад в обмен на главу Коммунистической партии Чили Корвалана. Вот что он говорит:

«…я не люблю Америку, невзлюбил ее с самой первой минуты, как там оказался. Достаточно было мне на первом же своем выступлении в одном из университетов, в феврале 1977г., увидеть эти вечно открытые (или жующие) рты, эти незамутненные никакой мыслью, сияющие идиотским энтузиазмом глаза, как я понял, что объяснить этим людям мне никогда ничего не удастся. Да и не только мне, но, видимо, и никому, кто будет аппеллировать к логике, разуму, рассудку – словом, к отделам мозга, расположенным выше мозжечка. Впоследствии, проживши там несколько лет, я лишь уточнил и дополнил это свое первое наблюдение, но не опроверг. Напротив, уезжая из Америки, я объяснял знакомым, что постоянно чувствовал себя весьма поднаторевшим в здешней жизни. А это, как ни странно, создает дополнительную нагрузку на нервы, как если бы вам пришлось жить в интернате для умственно отсталых подростков. Как ни странно, видимо, надо пожить там, чтобы почувствовать Европу, европейскую культуру как некую отдельную и единую сущность. Обыкновенно, живя в Европе, мы этого не ощущаем, не замечаем ничего общего между французами и англичанами, итальянцами и немцами; оказавшись же в Америке – и китайцу рад, и с японцем находишь больше общего, чем с местным продуктом. И дело тут вовсе не в в том, что, как принято говорить, американцы – молодая нация, не накопившая еще своей культуры: думаю, они ее не накопят и через тысячу лет. Ибо заняты отнюдь не этим, а тем, что определено в их конституции странным выражением «pursuitofhappiness». Даже перевести адекватно это выражение я не берусь. Во всяком случае, по-русски «погоня за счастьем» звучит слишком издевательски, предполагая полную тщету такого занятия, и уж никак не годится для конституционного права. Точно так же можно было бы торжественно записать в конституции священное право человека считать себя чайником. Между тем, именно этой бессмысленной «погоней» за призраком счастья и занята вечно молодая американская нация… Средняя американская семья живет на одном месте не более пяти лет. Какое уж там «накопление культуры», если прошлое в Америке – это две недели назад, а пять лет назад – уже древность. Каждые пять лет Америка заново открывает мир, жизнь, пол, религию – все это без малейшей связи с минувшими открытиями утекших пятилетий. Это зачарованная страна, где жизнь трехмерна, а о четвертом измерении не ведают, пребывая в состоянии перманентной амнезии. Такое ощущение, будто наши шаги не вызывают эха, а тело не отбрасывает тени. И даже при неимоверном старании вы не можете ничего изменить или хотя бы оставить за собой след, словно всю жизнь шли по песку в полосе прибоя. А коль скоро единственная цель жизни – погоня за счастьем, за успехом сейчас и любой ценой, то не может быть у человека никаких принципов или концепций: ведь все это существует только во времени. В самом деле, что есть РЕПУТАЦИЯ, если человек каждый день заново родится? Что есть КОНЦЕПЦИЯ, если каждые пять лет мир изобретается заново? На человека, толкующего о концепциях и принципах, смотрят как на сумасшедшего. Нормально, хорошо, УСПЕШНО быть «прагматиком", оппортунистом, конформистом. Это и впрямь страна крайнего конформизма, даже стадности… Не знаю, быть может в начале века Америка и была «страной свободы», но слушать сегодня эти слова без смеха невозможно. Трудно представить себе нацию, более порабощенную любой, самой идиотской модой, любой горсткой ничтожнейших шарлатанов, эту моду придумавших. В конечном итоге – своей погоней за успехом. Да ведь и успех, понимаемый            столь трехмерно, вневременно, может быть лишь сугубо материальным… Американские масс-медиа, рассчитанные на самую низкопробную толпу, на чернь, сначала искусственно создают знаменитостей, раздувая их из ничего, а потом столь же искусственно их ниспровергают, раздувая – опять же из ничего – скандал. Все фальшиво, поддельно, пусто, зыбко, как мираж в пустыне, и ничего реального, подлинного, незыблемого, что осталось бы существовать, даже если на минуту закрыть глаза. Или выключить телевизор. Удивляться ли, что при всей этой погоне за счастьем американцы в массе своей – люди глубоко несчастные, не удовлетворенные своей судьбой, часто осажденные проблемами, которые они сами же и создают, бесконечно «ищущие самих себя» и ничего не находящие. Отсюда и процветание всяческих «гуру», психоаналитиков, сект и прочих спасителей людей от самих себя, без которых не может обойтись, кажется, добрая треть американского населения. Порою создается впечатление, что американцы, будучи неспособны вынести бремя свободы, просто ищут, кому бы отдаться в рабство. Словом. Это антикультура, обезьянья цивилизация, которую никакая эволюция, никакое «накопление» в куль туру не превратят… Думаю,  коммунистическая идеология никогда не смогла бы покорить США – просто потому, что она слишком сложна, слишком концептуальна и предполагает хотя бы какое-то знание истории» (Владимир Буковский «Московский процесс», Париж-Москва. 1996, с.261-264).

Вот такие дела. После «Архипелагов ГУЛАГов» и эшелонов прочей обличительной литературы слова Буковского напоминают чем-то рассол, употребляемый  после большой пьянки. Что и говорить, преступления советской истории грандиозны. Но разве Запад не несет никакой ответственности за эти преступления? Кто породил эту безбожную чуму и распространил ее на Россию? И разве можно свести всю советскую историю к одним преступлениям?  Меня, однако, занимает сейчас такой вопрос: Если оплотом и квинт-эссенцией всего «свободного мира» оказалась действительно «обезьянья цивилизация» (а свидетельств в пользу этого достаточно, причем свидетельств авторитетных), то стоило ли помогать этому «свободному миру» в его борьбе с СССР? В свое время Буковский не захотел задуматься об этом, а теперь, скорее всего, отгоняет эту мысль от себя обеими руками.  Чтобы спасти свою героическую деятельность от развенчания, он противопоставляет плохой Америке хорошую Европу и ставит на этом точку. Но вопросы, от которых он отмахивается, не исчезают. Например, вопрос о том, свалилась ли эта Америка с Луны или была порождена хорошей Европой. А если порождена, то как это получилось, что от хорошего родилось что-то плохое. И почему Европа с ее старой культурой и развитым интеллектом ее представителей так беспомощна перед американскими болванами, еще не доросшими ни до какой культуры? Ведь прогрессирующая американизация Европы это не выдумка, а исторический факт. Из которого следует, что американцы отнюдь не лишены интеллекта. Просто их интеллект эгоизирован в большей степени, чем у европейцев. И в силу этого он не обессиливается ни памятью о прошлом, ни другими отвлекающими от дел соображениями. Он более организован для достижения успеха.

Но… не хочется думать Буковскому ни об этих «мелочах», ни о такой «мелочи», как господство в современном мире еврейско-масонской закулисы. Господство, которое означает призрачность всех «прав человека». Буковский свободно жмурит глаза на самое главное обстоятельство. И это отличительная родовая черта всех наших западников: говоря о свободе и прославляя ее, они подсовывают нам ее видимость, а от подлинной свободы шарахаются, как черти от ладана.

Май 2000г.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

<…>

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Социализм, по своей сути, есть идея общей собственности. Общая собственность предполагает ведение общего хозяйства в общих интересах всех членов общества – таков объективный ее смысл. А как этот объективный смысл будет осознан членами общества и как будет осуществлен на практике – зависит уже от нравственного и интеллектуального состояния членов общества. Т.е., главным образом, от той или иной господствующей в обществе идеологии.

Из чего следует, что разновидностей социализма может быть не три, как думал священник Сергий Булгаков (атеистический, безрелигиозный и христианский, см. статью Н.В.Сомина «Христианский социализм» С.Н.Булгакова»), а столько, сколько в мире народов с их представлениями о ценностях и способах организации жизни.

Общая собственность есть логическое и практическое следствие идейного и нравственного единства членов общества, а также символ и гарантия нерасторжимости их интересов. У эгоистов и людей чуждых друг другу общей собственности быть не может. У них возможна лишь складчина личных собственностей, на основе которой возникают акционерные и кооперативные общества. А нераздельной собственности, принадлежащей всему коллективу (семейному, общинному и национальному, у них нет.

Всякий плод выявляет свои качества в зависимости не только от его собственной «идеи», но также и от того, кто ухаживает за плодовым деревом и в каких условиях оно произрастает. Так и общая собственность выявляет свою «идею» в зависимости от того, кто и как ее понимает. Дурная идеология и дурное состояние членов общества дадут дурной социализм, а хорошая идеология и хорошее состояние членов общества дадут хороший социализм, в котором и выявится истинная природа социализма. Поэтому ссылки на дурные разновидности социализма не раскрывают подлинной природы последнего, но лишь сбивают с толку. Как нельзя судить о вкусе хороших садовых яблок по кислым плодам лесных дичков, так и о социализме нельзя судить по уродливым его формам. Это было бы то же самое, как в споре о природе Церкви напирать на грехи христиан и оторванность их идей от реальной жизни – и не признавать в Церкви ничего сверх этого.

В спорах о социализме старания его противников направлены к тому, чтобы уйти от определения предмета спора и доказать две вещи: неэффективность общих хозяйств и фатальную их связанность с плохими идеологиями. А когда им указывают на тот факт, что общая собственность была связана в истории не только с плохими идеологиями, но и с хорошими (первохристианская община в Иерусалиме, монашеские общежития, крестьянские общины в Византии и на Руси), то они отражают этот аргумент простым заявлением о том, что ни первые христиане, ни монахи, ни православные крестьяне социалистами, конечно же, не были… Чем демонстрируют свое непонимание предмета спора или даже нежелание его понять. Они показывают, что зачисляют в социалистический штат по своему произволу – то по характеру собственности, то по мировоззренческому признаку. Когда как им выгоднее для успеха в споре.

---оОо---

Чтобы понять, хотя бы отчасти, значение общей собственности, прислушаемся к словам Ю.Ф. Самарина в защиту крестьянской общины, которая была, при всех ее несовершенствах, социализмом в миниатюре. Община не признавала частной собственности на землю и, кроме того, строилась на круговой поруке: один за всех и все за одного. В этом была ее сила. Когда у Самарина возник спор с нашими западниками, отрицавшими, во имя частной собственности, разумность общинного права, то Юрий Федорович воспроизвел внутреннюю логику польских помещиков (речь в данном случае шла именно о них) в следующих словах: «Пусть дают каждому крестьянину, порознь взятому, какие угодно права, это еще не беда, только бы он стоял один, лицом к лицу против помещика; только бы не вздумали подбить эти права плотною подкладкою общинного права; только бы не сводились разрозненные личные интересы в один общественный интерес, и только бы громада (община, - Г.Ш.) не имела повода вступаться в дело, когда мы поведем речь с каждым из ее членов». Вот что было на уме у противников общинного землевладения из Западного края и что они держали про себя» («Статьи. Воспоминания. Письма». М. 1997, с. 103).

После этих слов как не вспомнить рассказ Л. Толстого об отце, который предложил детям сломать веник, а когда они не сумели этого сделать, то развязал его и дал им переломать его по прутику…

Атомизировать народ, разложить его на «независимые» прутики с тем, чтобы затем подчинить разрозненных и потому бессильных его представителей своей организованной силе, - вот что  стоит за масонской идеей «прав человека» (оторванных от права его народа на самоорганизацию и противопоставленных этому праву). Частная собственность, понятая как некое господствующее и «священное» право, есть неотъемлемая часть этой масонской идеологии, скрытная цель которой существенно отличается от рекламируемой публично. «РАЗДЕЛЯЙ – И ВЛАСТВУЙ!» – вот что скрывается за красивыми и убедительными для близоруких людей словами.

Принцип частной собственности соблазнителен для человека не менее, чем в свое время было соблазнительно яблоко для наших прародителей, разрекламированное дьяволом. Принцип частного права дает человеку иллюзию его экономической независимости и как бы гарантию того, что никто не вмешается в его хозяйственную деятельность и не ограбит его. И действительность эту иллюзию оправдывает. Но… лишь при одном условии. Если не видеть эту действительность панорамно, если не видеть ее исторически и социально, т.е. намного шире и объемнее, чем ее видит вцепившийся своим умом в свою собственность человек. А при панорамном ее обозрении открывается вся иллюзорность веры человека в прочность обладания им своей собственностью. Если его еще не разорили, то это не значит, что он и не может быть разорен. Просто до него еще не дошла очередь. А когда дойдет, ему предложат условия, на которых он может ее сохранить, или просто отымут без всяких условий. В мире частной собственности разорить можно любого, если он не принадлежит к масонской номенклатуре. И разорить без какого-либо заметного нарушения действующих законов. Хотя и нарушить закон, если понадобится, для сильных мира сего не проблема.

Но главное даже не в этом. А в том, что господство частной собственности есть господство разрушающих человека и общество начал. Здесь не сразу, а постепенно и неуклонно, берут верх разрушительные процессы. И человек становится их пленником. Они зомбируют если не его самого (лично человек может сопротивляться им), то его детей и внуков. Которые в детстве и юности не могут осознать происходящего в мире и потому принимают навязанные нормы за нечто естественное. Вот о чем не способны думать люди, вцепившиеся своими умами в свою частную собственность.

---оОо---

К сказанному можно добавить такой штрих. В том, что большое крестьянское хозяйство прочнее и успешнее мелкосемейного, не сомневались в свое время ни сами крестьяне, ни помещики, ни ученые в России. Поэтому владельцы сел нередко попросту запрещали семейные разделы крестьян без чрезвычайных на то причин. Запрещали, чтобы не допустить их разорения. И тем не менее эти разделы совершались вопреки прямой экономической выгоде делившихся. Значит, действовали в данном случае не экономические соображения, а морально-нравственные: личные антагонизмы в большой семье взрывали большие семейные хозяйства, эти, своего рода, мини-колхозы. Значит, большое общее хозяйство требует более высокой нравственной и идейной организации его участников, нежели мелкое. Вот о чем, стало быть, должна идти речь. Какой именно организации требует большое хозяйство и как ее создать. А не о том, как лучше пятиться от уродливых форм общего хозяйства к мелким частным хозяйствам. Или к большим частным хозяйствам.

---оОо---

Заботясь только о себе и своем ближайшем окружении, человек становится слепым по отношению к остальному Божьему миру. Или даже сознательным хищником. Т.е. уподобляется дьяволу. Заботясь же о всех, человек не иллюзорно, а действительно делается богоподобным. Он уподобляется промышляющему о всех Богу. Он раскрывает лучшие силы своего ума и всей своей души.

Но в наличном своем состоянии он не может заботиться по-настоящему обо всех. Забота о всех это слишком большое  дело, предполагающее и разумную постепенность в своем осуществлении, и разумный выбор ближайшей задачи. Забота о всех, начинаясь с заботы о своей семье и ближайшем ее окружении, продолжается в заботе о своем народе. Ибо здоровая семья невозможна в больном народе. Она заражается его болезнями и разрушается. Поэтому замыкание человека на самом себе или на замкнутой на себя семье неразумно. Подлинный интерес человека и его семьи – жить в здоровом обществе. А для этого надо его создать. И создать поначалу не во всемирном масштабе (это задача-максимум, до которой мы еще не доросли, хотя и не должны забывать о ней), а в масштабе своего народа. Потому что свой народ это естественная среда жизни человека и его семьи. В безнациональной среде люди превращаются в американцев.

Стало быть, разумное социальное строительство невозможно иначе, как созидание, в первую очередь, здоровой семьи и здоровой нации. Вот то требование жизни, мимо которого прошли как асоциальные христиане, так и социалисты-космополиты.

---оОо---

Общая собственность есть отголосок некого высшего состояния людей, которое именуется на русском языке словом «соборность». Это состояние, в силу его возвышенности, труднее понять, нежели заботу о собственных интересах. Поэтому понимание соборности дается не всем и не сразу. Да и то лишь отчасти: соборность есть не столько данность этого мира, сколько его заданность. Это идея познания Бога и исцеления, в меру этого познания, от эгоистической слепоты и связанной с нею тяжести и окаменелости. Это идея все большего внутреннего единства членов общества при все большем раскрытии особенностей каждого из них.

В своем нынешнем виде мы не знаем по-настоящему ни Бога, ни себя, ни, тем более, друг друга. Мы страшно далеки друг от друга при всей внешней близости. Мы обладаем лишь начатками познания и видим других, в лучшем случае, в полутьме. Как и себя. Но!.. всею семьею, когда она верит в Бога, мы видим Его лучше и тверже, чем в одиночку. Как и самих себя. А всей общиной и всем народом будем видеть еще лучше. Этот путь познания как раз и является истинным. Его-то и обошел Кант в своей гносеологии. Заведший европейскую мысль в дебри схоластики. Подлинный путь познания дан только в Евангелии: истинное познание начинается с духоподъёмной веры в Христа и станет полным тогда, когда мы будем верить в Него не только всем человеческим родом, но вместе с животными, птицами и деревьями. Вместе со всей нашей землей и хорами окружающих ее звезд.

Идея соборности подразумевает не просто коллективизм, но, прежде всего, высокую связь с Богом. Соборность начинается не с горизонтали, а с вертикали. Нужен Бог и познание Его человеком, чтобы стала раскрываться богообразная природа человека. Без раскрытия которой невозможно становление общества. Которое превращается из ложного подобия общества в общество истинное лишь в меру одоления в нем эгоистических отношений. А в той мере, в какой они сохраняются, оказывается обществом лишь по своей внешности.

---оОо---

Альтернативой обществу эгоистов было бы такое общество, члены которого сознательно ограничивали бы свои личные и семейные материальные потребности действительно необходимым и думали бы не столько о себе, сколько о Боге и Божьем мире. В этом случае они были бы открыты не к химерам быстротекущей жизни, а к ее подлинным глубинам и вечным ее ценностям. И потому были бы здоровее духовно и телесно. И благоуханнее. В таком обществе людям было бы стыдно обладать внешними преимуществами перед другими людьми – и более вкусной пищей, и более дорогой одеждой, и более богатыми домами, и всякими иными удобствами. В том обществе ценились бы не частные богатства и умение их нажить, а добрые дела и добровольная нищета, этот знак сокрушения о совершенных грехах. В таком обществе чрезмерная частная собственность воспринималась бы не просто лишней, а столь же вредной, как антисанитарное состояние воды, почвы и воздуха. Она воспринималась бы как болезнь, каковою она и является. Частная собственность это порождение первородного греха.

Чтобы думать о жизни и праведно жить (а это высшая ценность в жизни), человеку нужно немногое. И это немногое должно быть обеспечено каждому человеку и каждой семье. Обеспечено вместе с духовно здоровой атмосферой общества, открывающей перед всеми пути совершенствования. В этом был бы истинный гуманизм, в отличие от безбожного лже-гуманизма, дезориентирующего людей и развязывающего в них низшие инстинкты. Не плодить нищих, унижаемых необходимостью выпрашивать себе подачки на жизнь, а дать им условия для достойной жизни. Вот что было бы истинным благом для них, которого не хотят им дать предпочитающие плодить нищих, чтобы затем создавать видимость своей заботы о них. И выглядеть добрыми христианами.

Но не утопия ли такое разумное общество, о котором идет речь?.. Наблюдая современную жизнь, можно поверить тому, что эгоистическая озабоченность это нормальное состояние людей. И что предлагать им нравственное устройство общества это то же самое, что предлагать хищникам питаться травою.

Люди, однако, на самом деле не таковы, какими их делает современное устройство общества. Они лучше и богаче духовно, чем мы их видим своими больными глазами. Как правило, они хотели бы жить в высоком обществе и дышать его здоровым воздухом. Но их вера в него подавлена, а потому их поступки не соответствуют их глубинным желаниям. Не говоря уж о том, что современное общество попросту навязывает им расчеловечивающий образ жизни. Они живут не так, как им хотелось бы, а  как вынуждают их обстоятельства и гипнотизирующий пример других. Высокое отношение к жизни невозможно лишь для сознательных служителей зла. Рожденных, подобно плесени. В подземельях. И потому не выносящих солнечного света. Но подавляющее большинство нынешних эгоистов сознательными служителями зла не являются. Это эгоисты поневоле или, лучше сказать, по своей слабости. Это люди, в которых родители, школа и их окружение не пробудили подлинной человечности, т.е. искания правды и мужественного отношения к злу. И сами они не выработали в себе ни того, ни другого.

Эгоистически ориентированное общество гипертрофирует в своих членах худшие их черты и подавляет лучшие. Или уродует их. Здесь каждый провоцирует другого на эгоистические движения. И каждый становится их жертвой. Одолеть эту инерцию зла невозможно, если не противостоять ей сознательно. Но вовлеченность в гонку за материальным успехом (или даже за принятым стандартом, умышленно завышенном в материальном отношении) как раз и парализует высшие способности человека и делает такое сознательное противостояние невозможным.

Альтернативой обществу эгоистов было бы такое общество, которое не ограничивалось бы порицанием  эгоизма и паллиативными мерами против него, а положило бы в само свое основание принцип, прямо противоположный эгоизму. Не заботу каждого о самом себе и своих ближних (которая хороша лишь как основание семьи и микрообществ, но не более того), а заботу всех членов общества об обществе в целом и каждом его представителе. И, воплощая этот нравственный принцип в праве, признало бы основные богатства страны (природные, хозяйственные и культурные) общим достоянием всех членов общества. Или, вернее, собственностью всех поколений, которым жить в этой стране.

Что никакое общественное устройство, даже самое совершенное, не упразднит до конца эгоизма в нашей пораженной грехом человеческой природе, это верно. Но спекулировать на этом обстоятельстве нехорошо. Доброе общество не панацея от наших грехов, но существенное их одоление.

Что осуществить нравственный принцип в жизни общества намного труднее, чем принцип эгоистический, это тоже верно. Но кто сказал, что мы можем летать на Луну и совершать другие трудные в техническом отношении дела, а в социальном строительстве обречены повторять то, что было сделано когда-то до нас?

В современном российском обществе (русского общества у нас пока еще нет) стало правилом либо равняться на «цивилизованный» Запад, либо пятиться раком к принятым за образец обществам прошлого. О наших западниках говорить нечего: это люди ущербные в умственном отношении, если не просто пройдохи. Но, увы, недалеко от них ушли и наши патриотические оппозиционеры. Они едва ли не все  консерваторы, чем очень гордятся. Вся разница между ними лишь в том, что одни из них пятятся в близкую к нам по времени брежневскую или сталинскую эпоху, другие в романовскую, третьи еще дальше, а некоторые аж до самых языческих времен. Все они видят свой идеал в прошлом, хотя на самом деле оно не было никогда идеальным. В нём были только более или менее удачные попытки приблизиться к идеалу или, чаще, просто дать ответы на нужды своего времени.

---оОо---

Социализм, в идеале, есть Царство Небесное на земле, увиденное мутными глазами пораженных грехом людей и спроецированное на грехопадные условия жизни. Социализм это суррогат Царства Небесного, но не альтернатива ему. Альтернативой его делает лишь враждующая с Богом идеология. В Царстве Небесном действительно все будет принадлежать всем, и самая малая тварь будет обладать всем миром. Частная собственность в Царстве Небесном невозможна. Она есть порождение разделяющего всех греха. Но преодоление частной собственности начинается уже здесь, на этой больной земле. Оно начинается с той любви, которая «не ищет своего» и которая не торгуется, а дарит и дарит, не требуя ничего взамен. Это преодоление эгоизма в наших слабых сердцах начинается робко и с уродливыми возвратами на круги своя. Оно похоже, как и проекты социалистов, на рисунки ребенка, который учится рисовать.

«Князья народов, - говорит Христос, - господствуют над ними, и вельможи властвуют ими; но между вами да не будет так: а кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою» (Мф. 20, 25-26). Здесь дан принцип жизни, диаметрально противоположный господствующему в падшем мире. Здесь дана норма жизни Царства Небесного. «Иисус… встал с вечери, снял с Себя верхнюю одежду и, взяв полотенце, препоясался; Потом влил воды в умывальницу и начал умывать ноги ученикам и отирать их полотенцем… Когда же умыл им ноги и надел одежду Свою, то, возлегши опять, сказал им: знаете ли, что Я сделал вам? Вы называете Меня Учителем и Господом, и правильно говорите, ибо Я точно то. Итак, если Я, Господь и Учитель, умыл ноги вам, то и вы должны  умывать ноги друг другу: Ибо Я дал вам пример, чтоб и вы делали то же, что Я сделал вам» (Иоан. 13, 3 – 15).

Если сравнить эту евангельскую норму жизни с теми нормами, которые провозглашаются социалистами, то придется сказать, что социалистические нормы куда менее утопичны. Я, во всяком случае, еще не видел ни одного священника, который умывал бы ноги своим прихожанам. И тем не менее упрек в «утопизме» это один из самых распространенных и самых «сильных» доводов асоциальных христиан против социализма. В связи с чем уместно напомнить такие слова: «Неодинаковые весы, неодинаковая мера, то и другое – мерзость пред Господом» (Книга Притчей, 20, 21).

Но что такое «утопия»? Утопия есть нечто желанное, которого нет и не может быть при существующих условиях жизни. В утопии есть идеал, который воплотить на этой земле еще никому не удавалось. И не удастся. Но без тяги к нему и без ориентации на него человек перестает быть человеком. Лишь стремясь к «невозможному», которое истинно и прекрасно, люди остаются людьми и народы народами. Т.е. живут подобающей им высшей жизнью. Вне которой их жизнь становится подобием скотской. А жить высшей жизнью значит осмысленно переделывать себя и окружающий мир в нечто лучшее.

Для христиан таким идеалом является Царство Небесное на земле. Но что стоит за этими словами?.. Мир высокой любви, лишь слабые отголоски которой звучат в нашем падшем мире. Да и то не во всех сердцах.

Жить по-настоящему можно лишь в Царстве Небесном на земле или в борьбе за него. Все остальное не стоит того, чтобы о нем думать. Все остальное приобретает реальность и смысл лишь в связи с высшим миром, для которого мы созданы. И свидетельством тому – сама душа человека, О ней хорошо сказал Паскаль, что она есть бездна, наполнить которую не может ничто из вещей этого мира. Наполнить которую может лишь другая бездна – Бог и Его замысел о мире. Даже бессмертие, в котором нет упраздняющей время любви, было бы адом. Было бы бессмертием неутоленных душ, заживо погребенных в бессмысленном мире.

---оОо---

Внехристианский социализм есть выродившаяся идея Царства Небесного на земле. Или, иначе, выродившаяся идея соборности. Забывшая о своем высоком происхождении и утратившая свою глубину. Хуже того: впитавшая в себя отраву безбожия. Поэтому безбожный социализм имеет двойную природу и два истока. Жажда более высокого мира, нежели мир наличный, идет не от безбожия социалистов, а от их богообразной природы. А непонимание того, каким этот высокий мир должен быть идет действительно от их безбожия. Отсюда и внутренняя противоречивость безбожных социалистов: это религиозные безбожники, жертвы обмана и самообмана, свято верующие в царство правды, возводимое бывшими обезьянами. И способные ради этого царства на подвиги, сопоставимые по своей жертвенности с подвигами первых христиан. Но этот религиозный энтузиазм безбожных социалистов обречен на бесплодие и последующее исчезновение в ходе уничтожения ими христианских основ жизни.

Когда смотришь на запечатленные на фотографиях лица комсомольцев двадцатых-тридцатых годов, то чувствуешь по контрасту с поколением, «выбравшим пепси»,  как много в них было еще целомудрия и неподдельного духовного подъема. Но за кем они шли и в каких делах участвовали? Кого они воспитали и кого воспитали их дети?.. Глядя на эти фотографии, думаешь о цветах, срезанных и собранных в букет. Они благоухают и чаруют. Но они не дадут плода. Они высохнут и будут выброшены на помойку.

Однако ставить в пример этим обманутым юношам и девушкам асоциальных христиан было бы как-то нелепо. Это ж они, асоциальные христиане, воспитали детей, ставших легкой добычей ученых волков в овечьих шкурах. Это они, асоциальные христиане, допустили безбожный капитализм в своей собственной стране со всеми вытекающими отсюда последствиями. Правда асоциальных христиан это половинчатая правда, которой не утолить жажду ищущих полной правды. Насколько она возможна здесь, на этой земле. Правда асоциальных христиан сопряжена с их социальной неправдой, которая питает  религиозную неправду безбожных социалистов. Так две полуправды поддерживают друг друга и питают противостояние русских людей друг другу.

23 октября 2000г.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Каковы же причины того, что христианство приобрело асоциальный характер?

Я не знаю, сумею ли праведно разобраться в этом вопросе. Но кто-то должен начать отвечать на него. Думаю, что даже неудачная попытка ответа будет полезна тем, что понудит более зорких выявить изъяны в нём и положит тем самым хоть какое-то начало в этом деле.

                                         -----оОо-----

Проповедь христианских овец языческим волкам об истинном Боге происходила на фоне идейного и нравственного кризиса языческого мира, лучшие представители которого искали неведомую истину. Вот почему число христиан росло, хотя приобщение к христианской религии, поставленной в Римской империи вне закона, не давало бывшим язычникам ничего, кроме внутреннего удовлетворения. Или, точнее, давало им, вместе с этим чувством, возможность пострадать за свою веру. И пострадать по-крупному, т.е. заплатить за неё не только своей смертью, но и страшными предсмертными страданиями.

В этой готовности на страдания ради истины обнаружился знак высокого происхождения человеческой природы. Знак того, что не полностью истреблён в ней первородным грехом образ создавшего её Творца. И созерцание этого образа в исповедниках новой веры пробуждало в людях уснувшие их глубины и высокую память о Боге.

Не будь этого чуда истории (а постоянное, на протяжении трёх веков, умножение христиан в таких условиях это действительно самое большое чудо истории), не было бы и вопроса об изменении государственной религии в империи. Умножение христиан и высокие их нравственные качества, открывавшиеся перед народом по мере его знакомства с ними, заставили римских правителей задуматься о христианстве более серьёзно, чем раньше. И, наконец, принять его в качестве государственной религии. Потому что в богов языческой мифологии люди уже не могли верить по-настоящему и верили лишь по традиции, ради сохранения идейных устоев общества. А построения языческих философов так противоречили друг другу и были так далеки от фундаментальных нужд общества, что годились только в качестве умственной гимнастики. А не в качестве мировоззренческой основы для общеимперской идеологии. Идейный плюрализм, как и нравственное ничтожество народных богов, разрушали империю. И никакая языческая религия, никакая языческая философия спасти положение не могли.

Дать новую жизнь империи могла только новая религия, число сторонников которой росло постоянно. И чтобы помочь осознать это обстоятельство, Бог явил императору Константину в 312 году знак его силы, ненасильно понудив его начать новую религиозную политику. Империя, чтобы не рассыпаться на враждующие составные, должна была принять в качестве единящей всех основы жизнеспособную религию, которая отвечала глубинным чаяниям людей и давала им новый идейный язык, позволивший им жить согласованно и взаимосочувственно. Хотя, разумеется, освоение этого языка лишь начиналось и потому внутреннее единство достигалось лишь на фундаментальном уровне. Который позволил империи обрести второе дыхание и прожить ещё более тысячи лет. И не просто прожить, а создать культуру нового типа, более высокого, чем все предшествующие и последующие культуры.

Оболганная множеством историков Византия напоминала в некоторых отношениях СССР, хотя отличалась от него в лучшую сторону тоже во многом. О чём свидетельствуют сроки жизни обеих систем. Она напоминала СССР не только экстремальными условиями жизни, в которых находилась почти постоянно. И не только сходством, в некоторых отношениях, своих императоров с советскими вождями (например, Юстиниан Великий и Сталин). Гораздо важнее другое обстоятелоьство, на которое мало обращают внимание. Пока империя удерживала в себе соборные начала (крестьянские общины, включавшие в себя большинство населения; жёсткое регулирование ростовщической деятельности, торговли и даже производств государством; огромные государственные имущества и промышленные предприятия, служившие экономической базой государства; признание императорской власти «общим достоянием всех граждан», в силу чего империя была не вотчиной царей, как в России, а – хотя бы юридически, как в СССР, - общенародным государством, которое возглавлялось нередко выходцами из простого народа. Так, например, Юстиниан - самое значительное лицо в истории Византии -  был крестьянином по своему происхождению), т.е. пока она держала в узде частную собственность и не позволяла ей господствовать, она была жизнеспособна. А как только в её жизни возобладали частные интересы – стала внутренне разрушаться и оказалась в сетях тогдашнего западного капитала. Который высосал её и превратил в труп.

-----оОо-----

Но вернёмся ко времени религиозного переворота в жизни Римской империи. Чем стало для неё христианство – уже сказано. А как смотрели сами христиане, современники этого переворота, на христианизацию империи? И были ли они к ней готовы?

Думается, они не были готовы к этому. Они ждали конца истории, а получили нечто такое, о чём не могли раньше даже помыслить. Но мало того. Триста лет гонений не прошли для Церкви бесследно. Они задержали раскрытие её вероучения. Ибо в условиях подполья идеи не столько осмысливаются и раскрываются во всё большей глубине, сколько прячутся и цепенеют. Уничтожение лучших христиан (а жертвами гонений были, как правило, руководители общин, т.е. носители христианской мудрости по преимуществу) давало не только положительный эффект («на крови мучеников растёт Церковь»). Умножаясь количественно, Церковь теряла, по-видимому, что-то качественно. Или, во всяком случае, по мере своего количественного роста, географического распространения, изменения национального и социального состава, как и по мере изменения окружающей жизни, приобретала новые черты, не успевая их осмыслить. Новые явления требовали развития церковной мысли, этого развития требовала сама её природа, но... невозможность собраться на общецерковный Собор это развитие блокировала. Без регулярных Вселенских соборов церковная мысль не могла развиваться правильно. Она утрачивала центростремительное начало, сдерживавшее центробежные силы, которыми создававлась всё более богатая почва для ересей и расколов. Взрывоподобное умножение этих последних, начавшееся с ослаблением гонений, вынудило в дальнейшем императоров применять насильственные меры в борьбе с ними. А насильственные меры в делах веры подобны займам под очень большие проценты. Они дают временный эффект, расплачиваться за который предстоит в будущем. И эта расплата бывает, как правило, катастрофичной.

Триста лет гонений откликнулись на всём будущем Церкви. Они продолжились в новой форме, уже не похожей на прежнюю.

Победное шествие христианства по миру, которым сменилось прежнее угнетённое его состояние, не способствовало, как и гонение, зоркости церковной мысли. В каких-то отношениях мысль стала более зоркой, в других – деградировала. В головокружении от успехов таилась опасность не меньшая, чем связанная с гонениями. В опьянении от успехов, которые были действительно огромными, не замечались побочные явления, которые стали в давльнейшем причиной того, что победное шествие превратилоось однажды в топтание на одном месте. А затем последовал фактический откат назад при сохранении видимости прежних завоеваний. А затем и видимость стала таять.

Но какие же это были побочные явления?

-----оОо-----

Не понимать того, что новую эру в своих отношениях с государством Церковь встретила не подготовленной ни канонически, ни догматически, не могли ни церковные иерархи, ни императоры. Но если первые могли надеяться на постепенное выздоровление Церкви в условиях свободы (в этом случае христианизация народов совершалась бы медленнее, но была бы зато более основательной), то императорам медлить было нельзя. Они смотрели на религию, как императоры, с государственной точки зрения. И понимали, что, приняв раздиравшееся ересями христианство, государство мало что выиграет. Лишённое прочной и авторитетной системы религиозных идей, централизующих империю, оно может рухнуть. А потому должны были взять курс не на постепеное выздоровление Церкви, а на форсирование её внутреннего и внешнего «обустройства». Которое было, конечно, невозможно без их, императоров, руководящей роли. Поэтому они и должны были взять на себя эту роль, оказавшуюся очень похожей на ту, которую они играли в недавнем языческом прошлом, когда были верховными жрецами государственной религии.

Отказаться от этой роли они не могли и по той ещё причине, что унизили бы таким отказом сан императора в глазах народа, остававшегося по своим традициям ещё языческим (как пишут историки, ко времени Миланского эдикта, прекратившего гонение на Церковь, христиане составляли не более седьмой или даже десятой части от общего населения империи). Отказаться от этой роли значило бы не только подорвать своё личное право на этот сан в глазах большинства народа, но и скомпрометировать новую религию, лишив её знака традиционной легитимности. Вот, стало быть, какими непростыми были обстоятельства рождения новой государственной религии.

И эту сложность церковные иерархи, конечно, понимали тоже. А если так, то как же они должны были себя повести в столь непривычной и скользкой ситуации? Должны ли они были согласиться с этой ролью императоров в Церкви как с наименьшим злом? И даже, как они могли надеяться, со злом преходящим, которое упразднится по мере всё большего наполнения империи христианским смыслом. Или они, ради чистоты веры, должны были воспротивиться этой роли, пренебрегши опасностью спровоцировать своим противлением возвращение государства на прежние языческие позиции? Или, что вероятнее, спровоцировать своей неуступчивостью союз государства с какой-либо христианской ересью. Что повлекло бы за собою, по логике государственной жизни, новый погром Церкви. И, скорее всего, ещё небывалый по своим масштабам.

Вот тут и думай. Это теперь легко судить о том, какой курс следовало взять тогда Церковному Кораблю. Да и теперь – легко ли? Если даже по сей день не утихают споры о происшедшем, то насколько же труднее было думать тем, кто не знал, как пойдёт дальше история. Или, может быть, догадывался о том, что любой путь предполагает катастрофу в том или ином отношении. Как в русской сказке: направо пойдёшь – коня потеряешь, налево – лишишься жизни. А если прямо, то будет тебе горе. Но у Ивана-царевича было хоть время подумать. А тут и думать некогда. Эх, поедем направо.

В то время господствующим умонастроением как раз и навязывался такой правый путь – третий вариант отношения к императорской власти в Церкви. Путь куда более простой и удобный, нежели первые два. Если торжество христианства связано напрямую с императорской властью, то не стала ли она, начиная с Константина Святого, инструментом Божественной воли? Конечно, стала. А потому идти против неё то же самое, что против Бога. Эта мысль должна была нравиться не только огромному большинству новых христиан, примкнувших к Церкви после провозглашения её веры господствующей. Эта мысль должна была нравиться и самим императорам. И не потому только, что льстила их самолюбию и наделяла их огромной властью в Церкви. Эта мысль укрепляла Государство. Она способствовала общему сплочению вокруг императора. И, вместе с тем, способствовала христианизации империи. Ибо христианство входило в языческий мир тем успешнее, чем сильнее окрашивалось в языческие тона. Или даже проникалось его началами.

Эта мысль должна была проникать постепенно и в сознание епископата. Ибо чем больше проникался ею какой-либо епископ, тем предпочтительнее он был, при прочих равных условиях, в глазах императора. А император утверждал – или не утверждал – руководителей Церкви. Вот почему эта мысль, при всей её новизне для Церкви, должна была восторжествовать на Востоке и встречать большее или меньшее сопротивление в местах, недоступных для императорской власти. Например, в христианском Риме, где в противовес императорскому культу стал постепенно складываться культ местных пап. К которым должны были волей-неволей апеллировать все защитники независимости Церкви из восточной её половины и все борцы с ересями, одолевавшими время от времени Константинополь.

Казалось бы, чего проще: созвать Вселенский собор, на котором и обсудить роль императоров и римских пап в Церкви. Вынести соборное суждение, обязательное для всех. А заодно и другие решения, которые сплачивали бы Церковь в одно целое. Но... такой Собор, при всей его важности, так и не был созван. А почему?.. Напрашивается объяснение: ни римские папы, ни восточные императоры не были в нём заинтересованы. Видимо, они понимали, что их претензии на таком Соборе столкнулись бы, и ни одна из сторон победить не могла. А если так, то зачем же его созывать? Хуже того: на таком Соборе могли выявиться какие-то иные подходы к раскрытию темы. Не императорские и не папистские, но действительно соборные. Вот в чём была опасность. Вот почему и восточные императоры, и римские папы сошлись на нежелательности такого Собора.

Кроме того, такой Собор спровоцировал бы новые ереси и расколы. Как будто мало было хлопот со старыми. Если даже такие, казалось бы, далёкие от политики темы, как христологическая и тринитарная, вызвали такой обвал ересей в христианском мире, то можно представить себе, что началось бы,  если бы Церковь принялась обсуждать вопрос о своей собственной природе и своей собственной организации. Даже подумать страшно. Нет, только не это. Нет, только не теперь. Нет, когда-нибудь потом, в более спокойные и благополучные времена.

Вот почему как-то не поворачивается язык сказать без оговорок, что римские папы и восточные императоры были прямо заинтересованы в расколе Церкви. В расколе, который снял бы опасную для них тему с повестки дня и обеспечил им прочный статус в их собственных владениях. Но, при всех смягчающих обстоятельствах, разве не ясно было, к чему идёт дело? Альтернативой Вселенскому собору, о котором идёт речь, мог быть только окончательный раскол Церкви, который должен был обессилить Церковь и обеспечить её скольжение к нынешнему положению. Для окончательного раскола требовался лишь благовидный предлог (т.е. достаточный по своей догматической важности), чтобы замаскировать им, хотя бы отчасти, подлинную его причину. И этот предлог нашли.

-----оОо-----

Если гонения (при всём ущербе, нанесённом ими Церкви) спасали её от смешения с внешним миром, то её торжество разрушило границы между ними, и обмирщение Церкви стало новой её болезнью. Если раньше она блюла качество своих членов (например, для крещения требовалась, как минимум, трёхлетняя подготовка, а нормы жизни были такими, что христиан как-то невольно уважали даже самые лютые их гонители), то теперь, привязанная к государственной политике, она была вынуждена смотреть сквозь пальцы на их состояние. Государству требовалось загнать как можно быстрее всё население в стены Церкви, т.е. подменить естественный её рост его фальсификацией, и оно это делало. А в результате Церковь приобретала не только добросовестных новообращённых. Она приобретала вместе с ними массу конформистов, в которой тонули истинные её чада. И, главное, она приобретала тех, кого подпускать к Церкви было нельзя даже на пушечный выстрел. Она приобретала волков в овечьих шкурах. А эта публика пострашнее еретиков. Ибо ереси вынуждают думать о правой вере и совершенствовать, ради борьбы с ними, свои мысли и свою жизнь. Корыстные же интересы, облачённые в правоверие, сбивают с толку и, в конечном итоге, усыпляют мысль. При этом нормы жизни утрачивают свою важность, а мысль нечувствительно погружается в сновидения наяву, в которых даже православные люди становятся идолопоклонниками нового типа – православными по своей внешности и своим намерениям, но язычниками по образу понимания жизни.

Подмена естественного роста Церкви его фальсификацией должна была породить скрытный хаос в области церковного права, который соседствовал с твёрдыми каноническими основаниями и обуздывался лишь силой мирской власти, приобретшей видимость власти священной. Это сочетание канонического хаоса с твёрдыми каноническими основаниями сохранилось и в последующем церковном законодательстве.

-----оОо-----

Вот почему побеждённое язычество, наблюдая происходящее в Церкви, должно было рано или поздно понять, что оно вовсе не побеждено; что оно потерпело лишь внешнее поражение (может быть, даже спасительное для него); что оно может взять реванш, если будет действовать не открыто, как оно действовало раньше, а скрытно, не пренебрегая ни масками, ни иными формами лицемерия. Такой должна была стать позиция тех язычников, которые не смирились с торжеством христианства и были вынуждены уйти в подполье. Уйдя же в него, стали приобретать черты…

------оОо-----

…А теперь вернёмся, как говорится, к нашим баранам. С понижением качества паствы утрачивалась еёспособность участвовать в выборе своего священства. Ибо

 невежды и развращённые не могут судить о свойствах истинных пастырей. Следствием стало вытеснение из христианской практики принципа выборности священства принципом кооптации. Пастыри перестали доверять своей пастве и стали смотреть на неё как на сырой материал, подлежащий обработке. Стали смотреть на пасомых как на действительных овец, отличающихся, как известно, по своей природе от пастырей. Официально так думать было нельзя (этому препятствовало Евангелие), но практически получалось нечто подобное. Если у пасомых бараньи головы, то как прикажете к ним относиться?

Затухание обратных связей в Церкви стало причиной того, что, выражаясь образно, голова стала советоваться лишь сама с собою, а не со всем телом церковным. И смотреть на болезни тела как на неизбежное зло, бороться с которым надо, но без надежды на излечение. Пастыри стали пасти по преимуществу самих себя. Голова заболела, не догадываясь об этом или не желая догадываться. Потому что она бывает здоровой только тогда, когда болеет за всё тело и слышит каждую его страдающую клеточку. И спешит ей на помощь. А как спешить, если всем всё равно не поможешь? Если нет на это никаких сил? Тут поневоле сосредоточишься лишь на помощи наиболее важным органам Церкви. Т.е. тем же пастярям или будущим пастырям. Но от этой естественной немощи лишь незаметная грань отделяет от служения кастовым интересам. Или уже не отделяет. И тогда забывается та простая истина, что единственным Пастырем и Учителем, в полном смысле этого слова, является лишь Господь Иисус Христос, по отношению к Которому все пастыри и учителя лишь более или менее разумные овцы.

Затухание обратных связей в Церкви стало следствием её обмирщения и, в свою очередь, причиной дальнейшего её обмирщения, о котором свидетельствовали самые авторитетные Учителя самой же Церкви. Так, например, Григорий Богослов писал: «Было время, когда сие великое тело Христово было народом совершенным, а что ныне – смешно то видеть. Всем отверст вход в незапертую дверь... Приходите сюда утучневшие, винопийцы, одевающиеся пышно, обидчики, снедающие народ, льстецы перед сильными, двоедушные, рабы переменчивого времени – приходите смело: для всех широкий престол». Или вот слова Иоанна Златоуста: «Если бы кто со стороны пришёл к нам и хорошо узнал и заповеди Христовы и расстройство нашей жизни, то не знаю, каких бы ещё мог он представить себе других врагов Христа хуже нас; потому что мы идём такой дорогою, как будто решились идти против заповедей Его!» (обе цитаты из книги «Крестный путь Иоанна Златоуста», сост. О.В.Орлова, М. 1996, с. 3 и 5).

Эти слова были сказаны задолго до Лютера, Вольтера и Маркса. Но привлечь к ним внимание Церкви, чтобы осмыслить их сообща и сделать должные из них выводы, не сумел ни один из последующих пастырей Церкви.

Оказёнивание Церкви и обуздание её духа языческими стихиями стало обратной стороной её торжества в истории. Однако публично высвечивалась лишь победная сторона, действительно важная, а обратная сторона утаивалась и поэтому отдавалась врагам Церкви, которые спекулировали на ней и закрывали ею подлинную жизнь Церкви. Сохранявшуюся в её вере и догматическом учении, в её таинствах и в её святых. Эта подлинная жизнь Церкви отражалась на жизни всего народа, в котором пересекались языческие начала и свет Христов. Эта подлинная жизнь Церкви не одолевала окружавшей её тьмы, но и сама не угасала. Однако утаение церковным начальством этой обратной стороны было причиной того, что болезнь Церкви не осмысливалась церковно и потому сохранялась, то ослабляясь разными обстоятельствами, то заново усиливаясь.

А в результате энергия и мысль законопослушных чад Церкви обтекали эту больную тему и устремлялись по путям испытанным и одобренным от начальства. Люди совершенствовались лично, творили добрые дела, строили храмы и умножали знания. Или уходили в пустыни и монастыри ради приобщения к Богу. Нередко становились светильниками для мира. Умалять значение этих добрых дел было бы странно: только ими держалось и держится, с человеческой стороны, всё лучшее в мире. Но и переоценивать эти добрые дела тоже нельзя. Об их недостаточности свидетельствует нынешнее состояние мира.

Если бы люди наполняли водою резервуар с разрушенным дном, то скоро заметили бы, что вода уходит, сколько ни наливай. После чего принялись бы за починку дна. Общество в нравственном отношении подобно такому резервуару. Оно либо хранит добрые вклады, либо утрачивает. А если утрачивает, то, значит, в его основании порча.

-----оОо-----

Как бы подытоживая первоначальный опыт союзнических отношений Церкви и Государства и возводя этот опыт в норму, император Юстиниан создал теорию «симфонии» двух властей, церковной и государственной, смысл которой, в основном, понятен из сказанного выше. Поскольку, размышлял он, Церковь и Государство имеют своим источником Бога и, кроме того, преследуют, каждая в своей области, общую цель – наилучшее служение Богу, то что может быть естественнее полной гармонии между ними? Эта теория, как признавали едва ли не все последующие богословы и православные историки Церкви, дала идеальный тип отношений Церкви и Государства, который, в силу его идеальности, не мог быть полностью осуществлён на практике, но зато правильно ориентировал и Церковь и Государство.

Но в самом ли деле он правильно их ориентировал?

«В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань». У Церкви и Государства разные природы. Поэтому слишком большая близость и слишклм жёсткая связь между ними опасны для каждой из них. У них разное устройство глаз и разное устройство ума. Церковь, в её неискажённом виде, есть начаток Царства Небесного на земле. Церковь связана с иным типом отношений, нежели господствующие в этом мире. По этой причине она видит лучше вечные ценности, которые в мире этом её ослепляют. Так бывает, когда человек, привыкший к яркому свету солнца, оказывается в полутёмном подвале. Он слепнет, пока глаза не перестроятся на тусклое освещение. По этой же причине добрые люди так часто бывают беспомощны в практической жизни, а хищники и паразиты в ней зорки и умелы. «Сыны века сего догадливее сынов света в своём роде», – сказано в Евангелии (Лк. 16, 8).

Государство обладает не столько дневным, сколько ночным зрением. Оно создано для века сего, оно невозможно в Царстве Небесном. Его стихия – этот грешный мир, в котором оно подавляет буйство греха насилием, т.е. силой, в данном случае, неоднозначной. Святой по своей цели, но, вместе с тем, родственной греху по способу борьбы с ним. Поэтому в полицейских и ворах, этих крайних воплощения Закона и греха, при полной противоположности их ролей в обществе, есть нечто общее, позволяющее бывшим преступникам-профессионалам быть искусными полицейскими, а полиции – умело включаться в преступные дела.

Государство подобно зверю, который лишён высших способностей человека, но обладает способностями, которых нет у человека. Вот почему между Государством и Церковью неизбежны противоречия даже при самом благожелательном их отношении друг к другу. Эти противоречия – результат не только греховности тех или иных правителей (на которую сторонники «симфонии» хотели бы списать всю скандальную какофонию в отношениях Церкви и Государства), но принипиального несоответствия их природ друг другу.

Из чего следует, что раскрыть эти противоречия во всей их полноте и возможных формах было бы делом огромной важности. Это позволило бы обеим сторонам обдуманнее и взвешеннее относиться друг к другу. Это позволило бы заранее заключить эти противоречия в разуные рамки и свести их тем самым к минимуму. А игнорировать их значило бы оказывать Церкви и Государству медвежью услугу.

Теория «симфонии» содержала в себе не только оговорки насчёт разграничения функций Церкви и Государства, но и заведомую неясность насчёт конкретных границ их компетенции. Заведомую неясность, устранить которую не спешила ни та, ни другая сторона. А почему? Не потому ли, что понимала всю взрывоопасность этого дела?.. Как быть, если одна сторона вторгнется в чужую для неё область? Ни законных ответных мер, ни механизма, предназначенного для фиксации факта этого вторжения и устранения конфликта, эта теория не предусматривала. Это второй её порок.

Для кого эта неясность была выгодна, объяснять не надо. Хотя в дальнейшем были случаи, когда патриарх столицы возвышался над императором, они были только исключением из правила. Правилом же было торжество материальной власти императора над духовной власттью Церкви.

Эту фактическую суть дела теория «симфонии» вуалировала и тем самым оправдывала. И, что самое главное, она вуалировалав зависимость Церкви от Государства в области самой важной – в области мысли или, точнее, в области мысли экклезиологической и социальной. А мысль это начало всему. Вот где исток последующей исторрической катастрофы христианства.

-----оОо-----

А что же западная половина Церкви? Она, как дают нам понять католики, была свободна от светской власти. Но если так, то именно здесь Церковь должна была явить всю свою правду и силу. И католическая пропаганда действительно создаёт очень привлекательную картину упорства римских пап в их борьбе за независимость Церкви. Картину, напоминающую чем-то «Краткий курс истории ВКП/б».

Правда, эта картина оказывается убедительной лишь для доверчивых невежд. Сопоставление с действительной историей обнаруживает в ней разительные умолчания и подмалёвки. Потребовались бы страницы для описания кричащих пороков католической жизни, связанных не только с личными грехами римского клира, но, что гораздо важнее, с самим институтом католической церкви. Пороков, по сравнению с которыми пороки Церкви на востоке выглядят почти скромно. Убийства и пытки инакомыслящих, узаконенные римскими папами от имени Христа, открытая торговля грехами и священным саном, - лишь наиболее известные из них. А вот зависимость римских пап от восточных императоров и, в дальнейшем, от западных королей не так известна. На протяжении многих веков императоры и короли утверждали римских пап в их звании, а то и попросту сажали их на «место Христа» или сгоняли с него. Католическая пропаганда умалчивает о том, что лишь впоследствии, включившись в борьбу светских государей за власть, папы вышли из неё победителями на короткое время. Но – какою ценою?  Ценою такой внутренней разрухи, какой не знала никогда Православная Церковь. Римские папы превратили Церковь в подобие абсолютистского государства. Они исказили идею Церкви в гораздо большей степени, чем это сделали восточные иерархи. Внешнее насилие над Церковью, осуществлённое под знаком «симфонии», изуродовало её  практику и недогматические части её учения, но не коснулось её глубин – её веры и догматов. Папизм же догматизировал себя и тем упразднил себя как Церковь ортодоксальную.

Стремление усилить авторитет римского папы ценою упразднения в Церкви её соборности, выразившееся в закабалении церковному самодержцу клира, а закабалённому клиру – его паствы, спровоцировало восстание низшего священства и паствы против самой идеи церковной иерархии. Восстание, закончившееся, как известно, полным отделением всей северной половины Европы от папского Рима.

Но мало того. Даже в оставшейся верной римскому престолу Европе папы стали калифами только на несколько веков. А затем – беспомощными свидетелями торжества антихристианских сил в подвластном им мире. И, наконец, подчинились сами торжествующему масонству и антихристианскому еврейству. Этот финал надо всегда иметь в виду, когда речь заходит о католиках. Их опыт учит тому, что недостаточно иметь одну лишь внешнюю свободу от светской власти. Что нужна также - и прежде всего - внутренняя свобода от стихий падшего мира.

-----оОо-----

Христианизация мира, при всей её неполноте и связанных с этой неполнотою извращениях, раскрепостила человечество в самом важном отношении. Она явила ему образ истинного Бога, и потому была совсем не напрасной. Но, вследствии этой неполноты, не осмысленной и не разъяснённой церковно, загнала человеческую мысль в новый тупик.

Мир стал христианским не столько по своему устройству, сколько по забрезжившей в нём идее, получившей в христианские века официальное признание. А по своему устройству остался почти прежним языческим миром с его явной и скрытной болрьбою за власть и богатство, за престиж и привилегии всякого рода. Сказанное относится по преимуществу к западной половине христианского мира, где контраст между христианским идеалом и фактическим состоянием был особенно шокирующим. Этим контрастом как раз и объясняется то обстоятельство, что социалистические утопии возникали именно там, а не на востоке христианского мира. Но и на Востоке, при несомненно большей его христианизации, угнетение бедных христиан богатыми христианами имело место. Оно не было столь кричащим, как на Западе, оно вуалировалось, как в Советском Союзе, но оно было.

Однако это угнетение выглядело в христианских глазах уже иначе, чем в прошлом, когда христианство было гонимо. Тогда это угнетение одних другими оценивалось христианами как характерная черта не знающих истинного Бога язычников. Теперь, после провозглашения общества христианским, его пороки стали списывать с его устройства на самую отдалённую причину всякого зла – на извечную греховность самой человеческой природы. Обходя при этом причину ближайшую и не замечая её, чтобы не бросить тени на сильных мира сего, ставших теперь важными христианами. Чтобы не вызвать их гнева.

Христианская социальная мысль оказалась в ловушке, выбраться из которой ей не удаётся и поныне. Этому препятствовали в своё время не только сильные мира сего, оказавшиеся верховодами в христианском мире. Этому препятствовала вся система византийского миропонимания, в которой все составные были плотно подогнаны друг к другу и увязаны с языческой идеей единства Церкви и Государства. Эта идея получила христианскую окраску, но её суть не изменилась. Кроме того, эта система византийского миропонимания, что не менее важно, была системой миропонимания не только верхов общества, но и всего народа. Вследствие чего все, кому было плохо, кляли свою судьбу, но не могли представить себе более совершенной социальной системы. И потому старались в рамках существующей системы улучшить своё положение.

Из чего следует, что изжить эту систему можно было лишь в историческом опыте, который является как бы увеличительным стеклом, помогающим понять то, что без него понять невозможно. Или почти невозможно.

Христианизация мира, в силу сказанного, не могла быть простым поступательным движением вперёд, от одной победы к другой. Она и была, и остаётся делом трудным и невозможнывм без кризисов, завершающих отдельные её этапы. Она невозможна без поражений, вынуждающих осмысливать более глубоко то, что казалось поначалу простым и понятным.

Господь Иисус Христос, говоря о Царстве Небесном, сказал, что оно не приходит приметным образом. Он уподобил его зерну, брошенному в землю, и закваске, положенной в муку для вскисания. Что подразумевает  р а з в и т и е ,  а не данную раз и навсегда форму. Если Церковь – начаток Царства Небесного на земле, то сказанное относится, конечно, и к ней, которая в истории действительно развивается, хотя и не всегда понятным для нас образом. Что и естественно, если это развитие совершается по плану Того, Чьи мысли выше мыслей наших.

В истории действительно нечто творится, но смысл совершающегося мы постигаем, в лучшем случае, только отчасти. Несоизмеримость человеческих масштабов с замыслом Творца делает нас малочувствительными или даже вообще нечувствительными к смыслу происходящего. Мы понимаем великолепно лишь привычное или близкое к нему, а в остальном делаем поначалу грубейшие ошибки. Мы понимаем очень многое задним умом. И даже в личной своей жизни догадываемся о многом лишь ближе к могиле. А в исторической жизни понять смысл происходящего не легче.

Разве думали, например, создатели Римской империи о том, что создают наилучшие условия для последующего распространения христианства по миру? При замкнутости племён в собственных их границах и постоянных их войнах друг с другом это распространение было невозможно. Из чего следует, что зло имперского насилия было злом наименьшим, смирявшим зло наибольшее. Или – разве думали древние греческие философы о том, что, размышляя о таинствах мира и создавая новый язык для изъяснения своих умозрений, они подготавливают тем самым инструмент для чеканки важнейших догматов Церкви? Занятые своим делом, они едва ли думали о том, что подтачивают народную мифологию, подготавливая и с этой стороны почву для последующего посева свыше. Но сказанным, конечно, не ограничивались разумные процессы, происходившие и происходящие в истории. Когда-нибудь мы увидим их в их полноте, а пока смотрим на эту полноту почти слепыми глазами и ругаем Бога за то, что нет в Его мире смысла.

-----оОо-----

Скажут: Если мир восточного христианства превосходил религиозно и нравственно мир западный, то почему же победил всё-таки Запад? Этот вопрос уместно отнести и к противостоянию СССР с западным миром.

При всём несходстве внешних обстоятельств гибели двух полусоциалистических держав, Византийской империи и СССР, слабость их была обусловлена одной глубинной причиной. Социалистические начала в них не были ни осмыслены, ни осуществлены должным образом. Поэтому они сталкивались с началами эгоистическими и ослабляли взаимно друг друга. А в результате ни те, ни другие не получали развития. В то время как на Западе эгоистические начала превосходили намного начала соборные и потому перемалывали их или, подчиняя их себе, использовали в своих интересах. На Западе (при всех противоречиях, имевшихся там) эгоизм совершенствовался и становился всё более расчётливым и организованным. Он приобретал кооперативную форму и выстраивался в единую могучую систему, которая, исчерпав возможности, имевшиеся у неё дома, устремилась затем во-вне, на завоевание разрозненных и менее организованных народов. На их подчинение с целью эксплуатации, которая продолжается и поныне. Запад создал всемирную паучью систему, известную некогда под именем колониальной, а ныне известную порд именем «нового мирового порядка».

На Западе эгоизм становился высокоорганизованным эгоизмом, а на Востоке нерасчётливое «добротолюбие» буксовало в ловушке «симфонии». На Западе эгоизм приобретал умное и привлекательное для многих лицо, драпировался завораживающими идейными нарядами и создавал видимость постоянного движения к истине и добру, которую стали именовать «прогрессом». А на Востоке даже добрые начала, ставшие жертвами общего застоя системы, приобретали видимость неразумия или даже порока.

Западная мысль развивалась по ложному пути, но она развивалась и соблазняла наружными своими достоинствами. Она была связана напрямую с очень понятными для всех частными интересами и получала от них могучую подпитку. А на Востоке мысль стала приобретать музейный характер или такое движение, которое подобно бегу белки в беличьем колесе.

Но то же самое происходило и в хозяйственной жизни. На Западе побеждал принцип частного интереса, этот стимулятор изобретательности и всякой инициативы, этот мотор всей капиталистической системы. А на Востоке он упразднялся государством, которое следило за тем, чтобы одни не разорились вконец, а другие не обогатились чрезмерно. Кроме того, на хозяйственную жизнь Востока влияло пагубно ещё одно обстоятельство, которого не знал Запад. Византия, как и древняя Русь, была щитом, прикрывавшим Европу от натиска южных и восточных народов. Поэтому здесь государство изнемогало под бременем военных расходов. И это была вторая причина, почему оно изымало в свою пользу (понимаемую как общую для всех) плоды всякой личной инициативы и  всякой изобретательности в хозяйстве. Настроенное на консервативный лад, государство не задумывалось о том, что блокирует этот могучий стимул развития, не предлагая взамен ничего. И вот результат: уже с Х11 века европейские товары начинают превосходить византийские как по своему качеству, так и по дешевизне.

На этот застой византийского хозяйства накладывалось ещё одно обстоятельство, вконец разорительное, на фоне которого империя медленно умирала. Оно обнаружилось во всём его безобразии лишь в последние века её жизни, но истоки его были в самой природе византийского общества. В котором (как и в советском) не богатство давало власть, а обладание властью было связано с богатством и престижем. Поэтому здесь эгоистический интерес смещался, как правило, в сферу административную и политическую. Он проявлялся в карьеризме. Здесь вырабатывался в качестве господствующего отрицательного типа не феодальный разбойник и вытеснявший его постепенно коммерсант, как на Западе, а ушлый администратор, тот «хитрый грек», который служил на деле не столько государственным интересам, сколько своим личным и клановым. Здесь вырабатывался поначалу робкий, а затем всё более наглый «приватизатор», использовавший своё служебное положение и свои связи для скрытной торговли интересами страны. В поздней Византии (с большим опозданием по сравнению с Европой) началась феодализация страны – росли латифундии, владельцы которых чувствовали себя независимыми государями на своей территории. До империи им уже не было дела. В такой атмосфере иностранные коммерсанты без труда захватывали ключевые позиции в хозяйстве страны и высасывали из неё богатства. Возмущение местного населения господством итальянских купцов было, похоже, не меньшим, чем возмущение ограбленных россиян господством иностранных и инородческих коммерсантов в российском постсоветском хозяйстве. Но протесты без понимания глубинных причин происходящего и без здравой положительной программы обречены на бессилие и постепенное затухание. А такой программы не было. Поэтому народное сопротивление разбою вязло в собственной неорганизованности и безмыслии, которое маскировалось общей приверженностью к официальной идеологии. Сами императоры не знали, что делать. Они оказались в плену  у окружавших их сановников, способных сменить любого неугодного им императора. Вот почему империя хирела, сжималась и, наконец, исчезла.

-----оОо-----

В СССР, при Сталине, в хозяйственную жизнь был введён принцип, аналогичный по своей эффективности принципу частного интереса в капиталистическом  хозяйстве. Это был суррогат высокой сознательности всех членов общества. Высокой сознательности, которой пока ещё не было. В план предприятия закладывался процент снижения себестоимости продукта при сохранении его качества – и этот процент заставлял руководителей (и в какой-то мере весь коллектив) думать о совершенствовании своего производства. Благодаря чему сталинская экономика совершенствовалась, возможно, успешнее капиталистической. Что не могло, конечно, не пугать руководителей Запада. Поэтому после таинственной смерти Сталина этот принцип был заботливо отменён организаторами застоя.

Но вот что интересно. О важности этого принципа знали все хозяйственники в СССР. Да и не только они. Т.е. миллионы и миллионы людей. Но практически никто не выступил против его отмены. Этот пример показывает, что советские люди, воспитанные в марксизме даже лучшего – сталинского – типа, оказались ничуть не выше по своим нравственным и умственным качествам асоциальных христиан прошлого и настоящего времени. И последующее пассивное отношение советских людей к ликвидации всей социалистической системы лишь подтверждает сказанное.

Апрель 2001г.          (с сокращениями)

в начало статьи